Глава 2 ПОЧЕТНАЯ МИССИЯ

   Нежные лучи утреннего июльского солнца охватили сопки бледно-желтым сиянием, когда в огород к Хатамото пришел глава сельской общины. Женщины занимались прополкой. Кеитаро вскапывал грядку, чтобы снова посадить редиску взамен съеденной.
   Тагути-сан приветствовал соседа почтительным поклоном. Кеитаро вмиг почуял беду и теперь настороженно следил за каждым движением старосты.
  - Я к тебе гостей привел, Кеитаро-сан, - сообщил Тагути.
   Мужчины пошли с огорода, женщины остались. Негоже лезть в мужские дела.
   Во дворике хозяина дожидался военный. У ограды смирно стояла привязанная гнедая лошадь.
  - Ваш сын, Хатамото Исами, геройски погиб, отвоевывая остров Карафуто у русских оккупантов, - отрапортовал лейтенант.
   Кеитаро словно кипятком окатило. Он стоял и молчал, пригвожденный к месту известием. Лейтенант с поклоном вручил ему ящичек, обтянутый траурной белой тканью с тремя иероглифами: два иероглифа - фамилия, одно - имя.
  - Хатамото Исами награжден медалью. Посмертно, - сказал лейтенант.
   Непослушными руками Кеитаро принял открытую коробочку. На медали из светлой позолоченной бронзы были отчеканены скрещенные флаги армии и военно-морского флота. Над ними - императорский герб в виде хризантемы. "Военная медаль" - гласила надпись на планке.
  - Ваш сын награжден за участие в военной кампании 37-38 годов Мэйдзи*.
   Голос лейтенанта потеплел:
  - Список награжденных подписал сам император Муцухито. Япония гордится вашим сыном.
   Староста не в первый раз участвовал в церемонии вручения урны с прахом и награды отцу героя, но так и не привык к родительскому горю, замешанному на гордости. Согнулся перед Кеитаро-сан в глубочайшем поклоне.
   Лейтенант отвязал лошадь и уехал. Тагути-сан, пятясь задом и кланяясь, покинул дворик Хатамото.
   Кеитаро сжимал помертвевшими пальцами коробочку с медалью и урну с прахом сына. Ног он не чувствовал, потому продолжал стоять, не двигаясь с места. В голове было пусто и сумрачно, как в поле в зимние сумерки.
   Из огорода пришла встревоженная Хироко с дочерьми. Кеитаро повернулся к ним на негнущихся ногах, как на ходулях, прижимая к груди сокровище. Жена и дочери сбились в кучу, словно цыплята, и испуганно смотрели на него.
  - Хироко, наш сын - герой, - промолвил Кеитаро и раздвинул на груди руки.
   Хироко с придушенным всхлипом упала на колени. Шика и Сакура, плача, обняли мать с двух сторон. Маленькая Сидзука не понимала, что происходит. Увидела, что все плачут, испугалась и заревела во весь голос. Отец поднял ее на руки, обнимая и младшую дочь, и старшего сына. Не выдержал, заплакал.
   
   Городской рынок Обихиро полнился ровным гулом голосов. Покупатели придирчиво выбирали пекинскую капусту, морковь, батат, приценивались к свежей треске и сельди, затемно привезенной из прибрежных поселков. Головокружительно пахли китайские приправы. Манили хрустящие местные яблоки, инжир; аромат дыни плыл над прилавками и перебивался дымом жаровен. Дайкон - длинный белый овощ, по вкусу похожий на сочную редиску, только не слишком горькую, соседствовал с корнями колоказии и ямы. Старуха пекла на жаровне морские раковины, наполненные темной вязкой жидкостью. Продавец рисовой лапши готовил стряпню прямо здесь, под навесом.
   Кеитаро увидел почтальона Асахи-сан издалека. Стоя за прилавком с овощами и зеленью, поклонился приятелю, упершись ладонями в колени. Асахи-сан остановился посреди ряда и, не обращая внимания на толкавшихся покупателей, церемонно ответил на поклон.
  - Какие новости, Асахи-сан? - осведомился Кеитаро после обычных приветствий.
  - Япония подписала с русскими мирный договор, - важно ответил почтальон. - Где-то в Америке, 3 сентября, если считать по-новому, "по газетному".
  - Что ж, значит, войны больше не будет. И о чем же договорились? Карафуто стал нашим?
  - Только половина, Хатамото-сан. Север достался русским.
   Кеитаро нахмурился и проговорил сердито:
  - Никакого толку от этих политиков. Наши дети проливали там кровь, а те всё пропустили сквозь пальцы.
  - Зато южная половина теперь наша! Говорят, скоро на Карафуто снимут военное положение, и все желающие смогут туда уехать. Земли там хватит на всех.
  - Мой сын отвоевал эту землю! - с гордостью ответил Кеитаро. - Хотел бы я посмотреть, что это за земля! Но туда можно попасть только с пропуском, который выдает военное министерство. Я уже узнавал.
  - Пропуска скоро отменят. Хочу вот рыбки купить на ужин. То-то мои обрадуются!
   
   В начале сентября премьер-министр Японии Кацура Таро вызвал к себе советника министерства внутренних дел.
   Кумагай явился в кабинет премьера минута в минуту. Кацура тщательно скрывал беспокойство, но оно сквозило в жестах, слишком сдержанных для уравновешенного человека.
  - Волнения в Токио улягутся нескоро, - сказал он. - Если ваше ведомство не справится своими силами, придется идти на крайние меры.
   Герцог нервничал не без основания. После беспорядков 5 сентября, вызванных недовольством народа итогами мирного договора с Россией, кресло под Кацура Таро зашаталось. Применение войск против бунтарей, равно как и бездеятельность, неспособность разрешить ситуацию, могло стоить премьер-министру карьеры. 5 сентября в Токио уже погибло 17 человек, однако народ и не думал утихомириваться.
  - Японии дорого обошлась потеря половины острова. На севере Карафуто остались месторождения нефти, которую на юге до сих пор не обнаружили.
  - Изыскания не проводились в должном объеме, - заметил Кумагай.
  - Необходимо провести тщательное исследование новых владений. Нефть может найтись и на юге. Остров богат углем. Мы должны знать, где нужно закладывать шахты. Военный режим отменять рано. Будем постепенно выводить войска. Гражданское управление островом перенесем из Александровска в Отомари. Назначаю вас главой. Завтра же отправитесь туда с семьей.
  - Я готов, - вскинул подбородок советник.
  - Будете периодически отчитываться передо мной лично, как продвигаются дела на Карафуто. Кроме того, гражданское управление будет отсылать ежедневные отчеты.
   Телеграфная связь с Карафуто наладилась сразу после окончания боевых действий: по дну пролива Соя* был проложен кабель.
  - Новые земли необходимо колонизировать как можно скорее - это задача государственного уровня. Правительству надо продумать льготную систему для предпринимателей, пожелавших уехать на Карафуто. Государственная газета должна выпускаться на острове уже сегодня. Кроме того, Гражданское управление должно позаботиться о собственном издании. Кстати, пора уже искоренить на острове русские названия.
   Кацура Таро на минуту задумался. Кумагай молчал, опасаясь нарушить ход мыслей герцога.
  - Север Сахалина на сегодняшний день уплыл из наших рук, - проговорил премьер. - Но точка в решении вопроса о Карафуто еще не поставлена. Вы свободны.
   Советник вышел из кабинета. Новое назначение свалилось настолько неожиданно, что Кумагай не смог сразу осмыслить произошедшее. Он не задавался вопросом, хорошо это или плохо для него и его домочадцев. Ехать с семьей на необжитые земли, чтобы наладить там полноценную жизнь...
   Если бы империя послала его служить в саму преисподнюю, Кумагай немедленно бы отправился туда, преисполненный гордости, что именно он удостоился такой чести.
   Советнику, новому главе Гражданского управления на Карафуто, предстояла серьезная работа - настоящая, напряженная, плодотворная.
   
   Утренний ноябрьский морозец прихватил дорожную слякоть и лужи. Хотелось уже шагать по мощеным улицам или по деревянным тротуарам, но метрополия, истощенная войной, не могла выделить финансы на всё сразу. Кумагай окинул взглядом каменный дом смотрителя бывшего Корсаковского округа, где теперь размещалось Гражданское управление Карафуто. С началом морозов глава в полной мере оценил добротные стены здания, приходя на работу из собственного ледяного жилища. Один из рабочих наловчился растапливать русскую печь, которая неплохо прогревала управу. Печь временами нещадно дымила, отчего всё покрывалось серым слоем, и тогда появлялось желание не топить ее вовсе. Растапливали дровами. Истопник-самоучка собирался с приходом настоящей зимы попробовать пустить в ход местный уголь.
   На столе в кабинете лежал свежий выпуск "Карафуто кампо". Кумагай с удовольствием взял шершавую на ощупь газету, понюхал типографскую краску. Издание организовал именно он по указу премьера и теперь относился к нему, как к родному детищу. "Карафуто кампо" публиковало распоряжения центрального правительства и местных властей, мировые новости. Тираж был небольшой, но, судя по планам наверху, количество грамотных на острове возрастет, и одним только "Вестником" уже не обойдешься.
   Секретарь доложил о некоем Хаттори Кичиро, который просит аудиенции.
  - Пусть войдет, - кивнул Кумагай. Садиться было некогда.
   Посетитель с порога учтиво поклонился местному начальству. Был он молод, лет двадцати пяти. Из-под теплой распахнутой куртки, подбитой мехом, виднелся деловой европейский костюм.
  - Хаттори Кичиро, предприниматель, - представился посетитель.
   Глава сесть не предложил, он не располагал излишком времени.
  - Слушаю.
  - Я собираюсь открыть в Отомари магазин, а впоследствии основать торговую сеть. Вот все документы. Мне нужно знать, какие льготы дает предпринимателям местное управление.
  - Льготы предоставляет правительство. Вероятно, вы с ними уже знакомы.
  - Именно так, - улыбнулся Хаттори, удивив Кумагая неожиданно приятной улыбкой.
   Глава взялся изучать документы.
  - Пропуск получили без проблем?
  - Конечно.
  - Пропуска скоро отменят.
  - Знаю. Поэтому я уже здесь. Возможно, иностранцы тоже будут иметь право на въезд.
  - Вы здесь далеко не первый предприниматель. И даже не в первом десятке. Документы в порядке. Можете открывать свои магазины в Отомари.
   В ответ - улыбка, светлая, словно лучик весенний.
   Взгляд остался непроницаемым.
  - Мне необходимо много пространства. Отомари - небольшой поселок.
  - Отомари скоро вырастет в город. Будут и другие города. Вам не о чем беспокоиться. Лицензия, которую вы получите завтра же, распространяется на всю территорию Карафуто, которая находится под юрисдикцией Японии.
  - Значит, лицензия будет только завтра?
  - Сегодня четвертое число, - напомнил Кумагай.
  - Аригато*, - поблагодарил предприниматель.
   Известно, что число четыре не сулит ничего хорошего.
   В первый же день приезда на Кумагая обрушилась неподъемная масса дел. Правительство строило грандиозные планы, которые требовали беспрекословного выполнения. Пришлось подбирать команду, потому что одному было не справиться. Первые месяцы осени баловали погодой, но к концу октября внезапно похолодало, ветер принес с севера мокрый снег, и у Кумагая заболели жена и дети, все сразу. Генерал-майор Ямада, командующий военными силами Карафуто, любезно предоставил гражданскому начальству врача из гарнизона. Кумагай чувствовал себя неловко, но другого выхода не было. Медикаменты пришлось заказывать на Хоккайдо, чтобы их привезли "с оказией". Глава организовывал прокладку дорог и промеры земель, годных к земледелию, контролировал строительство, руководил подготовкой к закладке будущего порта. Встречал первых поселенцев, налаживал работу полиции, временами решал важные кадровые вопросы - за что только не приходилось браться бывшему советнику министерства внутренних дел! Неделю назад он долго искал подходящее жилье, чтобы заселить портного и двух цирюльников, прибывших с Кюсю. Мастера пожаловали без семей, решили сначала осмотреться и убедиться, что не зря приехали.
   Что дела у них пойдут, глава не сомневался. Он невзлюбил остров, казавшийся чужим, малопонятным и даже враждебным, но эта нелюбовь не мешала ему костьми ложиться, налаживая жизнь на пустом месте.
   Необходимо было срочно организовывать медицинский пункт. Но сегодня Кумагай собрался ехать в соседнее село Владимировку в сорока километрах от Отомари.
   Перед управой уже ждала пара запряженных манчжурских коней. Глава уселся в повозку, закутался в плед и приготовился к долгой, тряской дороге.
   Во Владимировку прибыли затемно, поэтому Кумагай занялся делами только утром. Село располагалось в очень удобном месте - в центре обширной равнины, орошаемой рекой с многочисленными притоками. Местные называли реку Сусуя. Кумагай обошел все село, оценивая постройки: двести русских домов, школу, церковь. В селе имелась даже мельница. "Административный центр надо перенести из Отомари сюда, - размышлял Кумагай. - А пока организуем здесь отделение гражданского управления. Как только доберусь до Отомари, сразу свяжусь с премьером".
   Вернувшись на другой день из поездки, глава гражданского управления первым делом телеграфировал в Токио о необходимости скорейшего финансирования застройки села Владимировка. Кацура Таро все еще балансировал на тряском троне премьер-министра. Герцог дал отмашку - пусть отстраивают будущий центр Карафуто, и чем скорее, тем лучше.
   
   Владимировку японцы нарекли Тойохара. Сейчас этот город носит название Южно-Сахалинск и является административным центром Сахалина.
   
   В ноябре все мужчины деревни Хатамото собрались во дворе старосты сельской общины. Тагути представил собравшимся гостя, молодого улыбчивого мужчину с большущей книгой подмышкой:
  - К нам из Токио прибыл почетный гость, служащий э-э... министерства...
  - Министерства внутренних дел, - вежливо подсказал молодой человек.
  - Служащий министерства внутренних дел Такешо-сан.
   Гость, стоя на крыльце, поклонился присутствующим. Крестьяне сдержанно ответили на приветствие.
  - Все вы знаете, что Япония присоединила к своим землям южную часть острова Карафуто, - начал Такешо-сан. Сельчане оживились. Чиновник удовлетворенно кивнул и продолжил:
  - Сейчас правительство Японии под руководством премьер-министра Кацура Таро разрабатывает специальную программу, которая предусматривает колонизацию острова.
  - Попроще, молодой человек, мы люди простые, - сладким голосом попросил его один из крестьян.
  - Можно и попроще. Карафуто будет заселяться. Земли там много, хватит на всех желающих. Вопрос решается на государственном уровне... н-да... Япония хочет, чтобы на Карафуто жили японцы. Понятно?
  - Куда ж понятнее?
  - Вот и хорошо. Переселенцам предоставят места на судне для отправки на остров. Бесплатно, да. Весь переезд - бесплатно. Вместе с семьями, разумеется.
  - Земли там распаханы? - спросил Кеитаро.
  - Кто бы их распахивал, русские, что ли? - засмеялся чиновник, исполненный презрения ко всем русским на свете. - Земли будете осваивать вы, крестьяне. Но Япония не оставит вас. На первое время вам дадут деньги. Земельные участки распределят. И, главное, если вы туда переселитесь, вы исполните волю императора Муцухито. Помочь государству колонизировать... обжить новые земли - это наша почетная миссия. Тунеядцев и нахлебников туда никто не приглашает. Таким образом решится вопрос с перенаселением Японии. На острове много природных богатств. Наша страна разбогатеет, а вместе со страной - и мы сами.
  - А как с детьми быть? Им учиться надо, - заметил Тагути.
  - Микадо желает видеть своих подданных грамотными. В следующем году правительство начнет финансировать строительство школ.
  - Когда поехать-то можно будет? - спросил Кеитаро.
  - Переезд начнется в апреле следующего года. Программа предусматривает в дальнейшем... н-да... Вам даже дадут коров и кур, но не сразу, а чуть попозже. Сначала обустроитесь.
  - Что ж. Будет где выращивать рис, - решил один из крестьян.
  - Здесь я вас разочарую, - ответил чиновник. - Рис на Карафуто растет очень плохо. Будем делать упор на другие культуры. А теперь прошу подойти всех, кто желает выполнить миссию, возложенную государством. Повторяю: только те, кто желает. Мы записываем исключительно добровольцев.
   Такешо на весу открыл фолиант, который оказался журналом, исписанным от руки. Кеитаро пошел записываться, и его, отца героя, почтительно пропустили вперед.
  - У меня там воевал сын, - негромко сообщил он чиновнику. Тот кивнул и приготовился записывать.
   Почти все жители деревни Хатамото носили одну фамилию. Первый закон об именах появился в 1870 году, вот тогда все подданные империи и обзавелись фамилиями, которые сами себе придумывали. Нередко жители одной деревни выбирали себе одну фамилию, слагая ее в зависимости от местности проживания.
   Записывая первого добровольца, Такешо-сан старательно вывел два иероглифа: "Хата" - "огород", "Мото" - "корень". И еще один, имя: "Кеитаро" - "благословенный".
  - Со мной поедут жена и три дочери.
   Чиновник в следующей графе написал "1+3", чтобы избежать цифры "4".
   Следом за Кеитаро потянулись и другие, но не все. Непросто принять решение оставить обжитые земли и ехать с семьей неизвестно куда. Однако многие посчитали это своим долгом.
  - В апреле к вам приедет окружной чиновник, чтобы всё объяснить. В Обихиро начнет работу переселенческое бюро, в котором надо будет зарегистрироваться. До весны у вас есть время подумать.
  - А зачем вы тогда нас уже записали? - спросил Тагути.
  - Чтобы в правительстве могли подсчитать, сколько денег нужно выделить на переселение в 1906 году, - объяснил Такешо-сан.
   Крестьяне стали расходиться.
  - Кто знает, может, на новых землях выберемся из нищеты, - сказал Кеитаро старосте. - Не мы, так наши дети и внуки. Главное - школы построят, чтобы дети учились.

  Глава 3 ПРИМИРЕНИЕ С НОВОЙ ЗЕМЛЕЙ

   В апреле 1906 года Кумагай принимал в управе сформированные исследовательские отряды. Глава определял для них направление, зону действия и давал задание.
   Природовед Киёмидзу Шима попал в отряд геолога Уэно Ботана. Исследователям предстояло длительное путешествие на север по западному побережью острова, за триста километров от Отомари.
  - Главная цель, ради которой затеваются все наши экспедиции - избежать ошибок при колонизации Карафуто, - сказал Кумагай при встрече с участниками отряда. - Прошу каждого из вас отнестись к поручению со всей серьезностью.
   Как же иначе? - подумал Шима. Ведь он учился на факультете естествознания, изучал языки айнов, гиляков, орочей. Для того и учился, чтобы знания свои применить на пользу Империи.
   После встречи с главой Гражданского управления исследователи разошлись. Шима захотел повидать Мию.
   Дочь местного чиновника гуляла в саду перед домом, осторожно ступая по талым лужам ножками в высоких английских сапогах. Бледно-розовое кимоно-пальто, застегнутое на невидимые крючочки вместо завязок, освещало нежное личико. Прежде чем обнаружить свое присутствие, Шима из-за ажурной ограды полюбовался на любимую. Мия обернулась на взгляд, улыбнулась радостно и подошла к ограде.
  - Завтра уходим, - сообщил Шима.
  - Так скоро? - огорчилась Мия и перестала улыбаться.
  - Всего лишь три месяца. Я вернусь и сразу пошлю сватов.
  - Три месяца... Это так долго! Будет уже июль.
  - Мы поженимся. Отец обрадуется, когда увидит, как красива его невестка! Он примет тебя, как дочь.
  - Ах, Шима, как же мне дождаться?
   На крыльце дома послышался шум.
  - Я люблю тебя. Жди, - торопливо прошептал Шима и пошел по улице, словно обычный прохожий. Мия долго провожала его влюбленным взглядом.
   Последнюю ночь перед походом он почти не спал. Отец надсадно кашлял, беспокойно ворочался без сна. Апрель хоть и выжил с побережья мороз, в домике все равно было очень холодно. Шима мучительно размышлял о больном отце, которого придется оставить одного, и эти мысли оттеснили тоску по любимой девушке, с которой он не увидится долгих три месяца. Врач, получив аванс, согласился навещать больного каждые три дня. Надо было нанять какую-нибудь женщину, живущую поблизости, чтобы убиралась в доме хотя бы раз в неделю, но лишних денег совсем не было. Шима оставил отцу все сбережения, чтобы тот не вздумал еще и голодать. А в лесу деньги все равно не понадобятся.
   Утром отец, сухо кашляя, проводил сына до тротуара. Шима с тревогой всматривался в бледное лицо, покрытое лихорадочными пятнами, с черными кругами вокруг запавших глаз.
  - Не беспокойся, сын, все будет хорошо, - произнес отец, стараясь не хвататься при сыне за болевшую грудь. - Уж я-то тебя дождусь. Хочу посмотреть на свою невестку. Она красавица, правда?
  - Она очень красива. И очень милая, - улыбнулся Шима. - До свиданья, ото-сан*. Постараюсь скоро вернуться.
  - Постарайся вернуться вовремя, а не скоро. А уж я дождусь.
   Отец смотрел вслед Шиме, с гордостью оглядывая крепкую, осанистую фигуру, которую не согнул даже тяжелый заплечный мешок. Потом вздохнул, сгорбился и, кутаясь в уваги*, побрел домой.
   
   Переехать на Карафуто согласились четыре семьи деревни Хатамото. В конце апреля окружное переселенческое бюро предоставило добровольцам судно "Кисо-мару".
   Далекий путь начинается с близкого**. Бюро прислало из города две повозки. На них разместились четыре многолюдных семьи с нехитрым скарбом. В Обихиро представитель бюро встретил крестьян на железнодорожном вокзале и посадил их на поезд, следующий в Хакодате.
   В вагонах, несмотря на апрель, стояла духота. В отличие от чистых жилищ, они ужасали грязью. Пассажиры, не считая вагон жильем, бросали мусор прямо на пол.
   До Хакодате ехали двое суток. Супруги Хатамото не привыкли сидеть без дела. Вместо того чтобы воспользоваться передышкой для отдыха, они всю дорогу маялись от безделья. Сакура глаз не спускала с Сидзуки, чтобы та не подобрала что-нибудь с пола или вообще не затерялась среди пассажиров. Шика почти всю дорогу проспала, сидя на жесткой деревянной скамье с неудобной спинкой.
   Пристань в порту Хакодате удивила множеством людей - добровольных переселенцев на новые земли. Нижняя палуба "Кисо-мару", пропахшая угольным дымом, наполнилась людьми до отказа. Семья Хатамото в толчее потеряла земляков.
   Рядом прямо на металлическом полу расположилась рыбацкая семья. Глава семейства был немного старше Кеитаро. Того неприятно кольнула зависть: рыбак был богат восемью сыновьями. Тут же пронзила привычная боль - тоска по сыну. Престарелым родителям рыбак отвел самое удобное место. Жёны смотрели друг на друга с интересом, но, пока мужья не познакомились, общаться не смели.
   Транспорт мерно покачивался у причала, и очень скоро девочки позеленели. Металлическая дверь трюма закрылась. Сразу стало душно. Из круглых иллюминаторов на самом верху поступал мутный свет. Долго ли, коротко ли, "Кисо-мару" отдал швартовы и начал медленно выбираться с акватории порта.
   Старшие рыбацкие сыновья украдкой рассматривали крестьянскую дочь. Шика пряталась за мамину спину и не смела поднять глаза. Отцов это забавляло. Рамки приличия не нарушались, это главное.
  - Слышал, море Карафуто богато рыбой. И что летом лосось забивает реки до отказа, - сообщил рыбак.
   Кеитаро важно кивнул.
  - Собираюсь посадить картофель, - поделился он мыслями. - Не люблю его. Правительство обещало дать лошадь, если я буду сажать именно картофель. Говорят, земли там много свободной.
  - Я тоже слышал. Нам обещали кавасачку*. Я-то свою продал, раз уж собрался переезжать. Как говорится, сел в лодку - надо отчаливать**.
  - Хатамото Кеитаро, - назвался крестьянин.
  - Накано Рафу. А это мои сыновья.
   Рафу-сан неторопливо перечислил сынов по именам.
  - А мой сын воевал на Карафуто. Его наградили медалью - посмертно, - с гордостью сказал Кеитаро. - Одни дочери у меня остались.
   Рыбак знал, что это означает: супруги Хатамото останутся в старости без опоры. Доживать век с замужними дочерями неприлично. Выход был: если супруг одной из дочерей согласится на усыновление, он переходит в семью тестя на правах старшего сына. Теперь забавные сцены не казались Накано Рафу смешными. Старший сын Раидон бросает взгляды на хорошенькую крестьянскую дочь совсем напрасно. Его долг - остаться в семье отца. А вот второй сын, Монтаро - другое дело. Шика села к рыбацкой семье спиной и все время молчала. Какая умница, - думали оба отца, любуясь на скромную девушку. Они переглянулись... и ничего друг другу не сказали. Серьезные вопросы не принято решать с глазу на глаз. Необходим посредник. Спешить не следует, всё решится в свое время. Мужчины поняли друг друга без слов. Кеитаро ощутил невероятную благодарность рыбаку.
   В открытом море качка усилилась. Пассажиры, предчувствуя страдания, улеглись на палубу.
   И страдания были. "Кисо-мару" тащился до берегов Карафуто целую неделю. Транспорт угодил в несильный шторм, но крестьянским дочкам и женам хватило с лихвой.
   Отомари встретил переселенцев влажным ветром и моросью. Пассажиры сходили на пристань молча, ступали по суше нетвердым шагом. Женщины и дети - заплаканные, мужчины - угрюмые. "Всё, как обычно", - подумал помощник Кумагая, который встретил с повозками очередную партию колонистов.
   По пути на место переселенцы проезжали мимо небольшой деревеньки из нескольких крепких бревенчатых домов. Вдоль дороги высились добротные заборы. Русские со страшными бородами, хорошо одетые, высокие, длинноносые, провожали повозки неприязненными взглядами. "Умеют работать, - с невольным уважением подумал Кеитаро. - А какие у них дома! Зачем такие строить? Интересно, почему правительство не выселило всех русских с наших земель?"
   К весне 1906 года на юге Сахалина осталось только пятьсот российских подданных. Зажиточные крестьяне не желали покидать насиженное место, неплохо кормившее добросовестных тружеников.
   В деревне Отрадное, которое стало называться Отиай, пути колонистов разошлись: семья Хатамото и остальные крестьяне остались здесь, а семья Накано и вместе с рыбацкими семьями поехала к побережью.
   Кеитаро окидывал изумленным взглядом огромные незаселенные пространства. Карафуто напоминал Хоккайдо, по крайней мере, ту местность, где жили Хатамото. Те же сопки, сплошь покрытые мрачными елями, ольхой и осинами. Низкие тучи. Стволы берез радостно белеют на опушке.
   Нераспаханные просторы напоминали, что здесь, однако, не Хоккайдо. Напоминала и весна, которая здесь заметно отставала. На склонах под елями в складках и провалах виднелись пласты снега.
   Чиновники из гражданского управления распределили между семьями участки земли, промеренные заранее. Наделы достались сказочной величины. Здесь, на этом месте, должны утвердиться японские крестьянские дворы - иэ, исполненные старинным духом патриархальных семей.
   Взгляд не в силах был охватить весь участок. Требовалось немало времени, чтобы обойти всю землю, которая досталась семье Хатамото. И на всё - всего лишь одна пара мужских рук! Чиновник объяснил, что земля дается государством в аренду. На днях семье дадут лошадь. В первый год следует распахать и засеять три тысячи цубо*. Кеитаро походил по полю, кое-где покрытому мокрым снегом. Там, где снег сошел, стояла вода. Пригорки покрывала неряшливая прошлогодняя трава. Там и сям торчали деревянные стебли медвежьей дудки со смешными зонтиками. Поле сильно заросло бамбуком, которого хватает и на севере Хоккайдо. Корчевать его трудно. Кеитаро нагнулся и покопался в земле. Не радовала она - глинистая, тяжелая. Рис на такой земле расти не будет. Пшеница, рожь - тоже. Участок придется щедро удобрять.
   Первые дни поселенцы жили в палатках. Гражданское управление позаботилось о материале для постройки домов. Несколько дней Кеитаро провозился со строительством. Татами выдали только два. Надо еще четыре, но к осени семья надеялась купить татами уже на свои деньги. За лошадью Кеитаро ездил сам в Отомари, сам и выбирал. В гражданском управлении ему обещали через пару лет дать в аренду трактор.
   Дочки обрадовались лошади, всё вертелись вокруг, гладили шерстяной бок и бархатную морду. "Смирная коняга. Крепкая, здоровая. Хорошо", - с удовлетворением думал Кеитаро.
   Ночью навалилась тоска. Хотелось бросить все и вернуться в родную деревню. Новая земля тяготила - незнакомая, непонятная, неприветливая. Давило суммрачное низкое небо. Солнце до сих пор ни разу не показалось. Слышал: Хироко тоже не спит. Прижал жену к себе, утешая. Одной Шике хорошо. Девушка видела во сне красивого парня, пропахшего рыбой, и трудности ей были нипочем.
   
   16 июля 1906 года, когда исследовательский отряд Уэно Ботана месил болота в звенящей комарами тайге, японцы подняли со дна моря русский крейсер "Новик". В августе 1904 года легендарный корабль в составе Первой Тихоокеанской эскадры с боями прорывался во Владивосток. "Новику" удалось войти в порт Циндао. До Владивостока не хватало запасов угля, поэтому экипаж решил бункероваться на Сахалине. Обогнув Японию с востока, крейсер добрался до Корсаковского поста. По пути его, однако, заметили. На перехват вышли два японских крейсера, "Цусима" и "Читозе". "Новик" принял бой. Получив три попадания под ватерлинию и свыше десяти в надстройку, вышел из боя. Капитану поступило сообщение о присутствии поблизости других вражеских кораблей. Экипаж решил затопить крейсер. 20 августа 1904 года в 23 часа 30 минут моряки открыли кингстоны и покинули корабль. Крейсер лег на грунт. Утром "Читозе" долго обстреливал верхнюю палубу, которая осталась над водой.
   Экипаж "Новика" пожалел корабль и не взорвал его, рассчитывая на подъем судна в будущем. "Новик" был спущен на воду в 1900 году и был совсем еще молод. "Новик" подняли уже японцы. Они крепко помнили, каким серьезным противником был крейсер, и отнеслись к нему с должным уважением. В дальнейшем, в 1908 году, "Новик" сошел со стапелей под названием "Судзуя" и вступил под флаг военно-морского флота Японии.
   
   В конце июля с севера вернулся отряд Уэно Ботана. Киёмидзу Шима не узнавал удлинившихся улиц Отомари. Центральная улица шла вдоль моря и изначально закладывалась широкой. В южной части города она поворачивала налево и карабкалась круто вверх. Улицы наверху были гораздо уже центральной. По обочинам росли рябины. За три месяца открылись новые лавки, аптеки, парикмахерские. Мастера изготавливали дзори - соломенные сандалии - прямо на улице. Солнце пекло нещадно, влажный воздух с трудом пролезал в легкие. Ленивый ветерок, несущий с моря слабый запах гниющих водорослей, не спасал.
   Экспедицию встретил сам Кумагай, измотанный не меньше начальника отряда. Все расселись прямо на полу. Уэно Ботан расстелил карту. Скупыми жестами он показывал главе управы проделанный маршрут.
  - Мы прошли вдоль западного хребта, - рассказывал он. - Горы здесь средней высоты, не более тысячи метров. Берега изрезаны слабо. Теплое течение Куро-Сио течет вдоль побережья, как минимум, еще двести километров. Леса состоят в основном из ели и пихты, которые дают самую ценную древесину. Если распоряжаться лесом грамотно, древесины хватит на сотни лет. Много озер, мелких речек, ручьев. Низины заболочены. В тридцати пяти километрах к северу от Маоки на побережье огромные залежи торфяника, три-четыре метра толщиной. Места дикие, нетронутые. Встречаются большие поселения айнов. Гиляков мало, нам встретилось только четыре стойбища. Надо слать экспедиции еще дальше и вглубь острова. Айны рассказывают, якобы там угольные пласты выходят на поверхность. Ориентировочно здесь, - Уэно Ботан обвел рукой обширный район между Западным и Восточным хребтами.
  - Вы уверены, что это именно уголь? - спросил Кумагай.
  - По описанию похож, причем на уголь высокого качества. Необходимо проверить сведения.
  - На этот год экспедиции в указанный район не запланированы, - произнес Кумагай. - Но при утверждении годового бюджета на 1907 год я постараюсь настоять на включение туда расходов на исследование этой части Карафуто.
   Начальник отряда начал подробно рассказывать, какие виды растений и животных удалось встретить. "На Хоккайдо природа богаче", - подумал Шима, не особенно вслушиваясь в рассказ. Всё, о чем говорил Уэно Ботан, было ему знакомо. Большую часть пути пришлось преодолеть на своих двоих, так что Шиме запомнилось всё, что отряд исследовал. Сейчас его мысли занимали отец и Мия. Сердце сладко обрывалось и ухало вниз, стоило подумать о любимой. Но тревога отца была гораздо сильнее. Не стало ли ему хуже за время отсутствия сына? А может, наоборот, летнее солнце обогрело его? Июнь погодой не баловал, с середины месяца до начала июля побережье окутывал холодный туман, в то время как по другую сторону хребта солнце пекло, как на сковородке. Такая разница объяснялась просто: стоит суше немного прогреться под солнцем, как с холодного моря наползает туман. Цепляется за сопки и висит до тех пор, пока небо не затянет холодная пелена. Или до тех пор, пока не прогреются прибрежные воды. А море в этом году потеплело только в июле. И все это время отец, кашляя, мёрз в промозглом, моросящем тумане...
   Шима сомневался, правильно ли поступил, забрав его с собой на Карафуто. Однако оставлять отца совсем одного не стоило. Когда он, исследователь, еще доберется до родного городка на Хоккайдо! Найти такую работу, чтобы каждый вечер возвращаться домой, даже в голову не приходило. Государство возложило на него важную задачу - исследовать новые земли. Необходимо было выполнить ее, что бы ни случилось.
   Исполнение миссии далось непросто. Что значат походные трудности и лишения, непобедимые полчища комаров и топкие болота, в которых утонуло несколько лошадей и чуть не утоп сам Шима, надоевшее жесткое мясо жареной на костре утки, по сравнению с тревогой за отца, точившей Шиму все время, пока длилась экспедиция, все три месяца от начала до конца? Но теперь, воспользовавшись отпуском, он женится на Мии, которая станет хозяйкой у него дома, и будет спокойно ходить в экспедиции, не волнуясь за отца.
   Спустя два часа Уэно Ботан, наконец, отчитался в устной форме и передал весь материал Кумагаю. Шима торопливо зашагал домой. Тревога разрослась, вытеснила все мысли и железным обручем сдавила грудь.
   Дом встретил немыслимой духотой. Всюду лежал толстый слой пыли. Шима, еще не веря, пробежал вдоль стен по периметру и остановился посреди пустой комнаты. Отца не было. Пришлось идти в ближайший дом, узнать, что случилось. Хозяина он не застал. Соседка увидела перекошенное лицо Шимы, простерлась ниц, и, чуть не плача с перепугу, рассказала, что отец умер полтора месяца назад, и что соседи добросовестно организовали достойному человеку похороны.
   Шима поблагодарил женщину и вышел на улицу, не зная, как вместить в себя горе. Оно оказалось настолько большим, что осмыслить его сразу не удавалось. Болезненно захотелось увидеть Мию. Решив не показываться сегодня ей на глаза, чтобы не пугать диковатым видом, а только посмотреть на нее издалека, Шима направился к чиновничьему дому. Ему повезло: девушка гуляла в садике перед домом. Она прогуливалась по дорожке, усыпанной гравием, прячась от солнца под голубым зонтиком. Летнее кимоно - хитоэ - украшали аисты. Шима забыл о своем решении не подходить к ней сегодня, когда он ничего не соображает и наверняка ужасно выглядит, и окликнул ее.
   Мия, увидев его, испугалась.
  - Киёмидзу-сан... - пролепетала она.
  - Что случилось? - испугался, в свою очередь, Шима.
  - Ты вернулся... Ты опоздал... Меня сосватали.
   Нежное лицо девушки выражало неподдельное горе.
  - Сосватали... - машинально повторил Шима.
  - Киёмидзу-сан!
   Теперь Мия испугалась по-настоящему. Ей показалось, будто она ударила парня, и теперь, без вины виноватая, не знала, что делать.
  - Киёмидзу-сан, меня ведь никто не спрашивал...
   Шима повернулся и пошел прочь, не оглядываясь и уже не видя ее слез.
   Домой идти не хотелось. Шима забрел в первый попавшийся бар, где и напился, не разбирая, что пьет, дрянной сакэ или самогон. На улице его под белые руки подхватили двое полицейских и отвели в участок, где он и проспал на скамье до утра. Утром блюстители порядка оформили протокол, провели беседу, объяснили, что пьющие платят специальный налог, и взяли с нарушителя штраф. "Вечером пьяница, утром лентяй", - гласила народная пословица, начертанная на стене полицейской управы.
   Вернуться домой все-таки пришлось. Шима привел себя в порядок и пошел в Управление. Кумагай отсутствовал. Шима обратился к помощнику главы с просьбой немедленно направить его в очередную экспедицию, потому что в отдыхе он не нуждается.
   
   Каждое утро Кеитаро отправлялся работать в поле, и до того чужой и неприятной казалась ему новая земля, что вкладывать силы и время в нее совсем не хотелось. Тощая почва дарила соки неприхотливому бамбуку, высоченной крапиве, одуванчикам по грудь, непролазным зарослям сочной кислицы в два человеческих роста. В гигантских лопухах на краю участка недолго и заплутать: видишь вокруг только толстые светло-зеленые стволы, а над головой - сплошную крышу из гигантских листьев. Влажный климат позволяет растениям процветать, но солнца мало, слишком мало, и травы изо всех сил тянутся вверх, торопясь и обгоняя соседей.
   Культурные растения благоденствовать не желали. На подъемные, которые Хатамото получили от государства, Кеитаро закупил удобрение из рыбы - тук - и запахал его в поле. Тука требовалось гораздо больше.
   В сентябре стало ясно, что картофель удался неплохой. Дайкон приятно удивил размерами и вкусом, капуста и каду* уродились на славу, а вот зелень почти не принялась. Батат и вовсе не пошел, будто его не сажали. Хироко решила, что мизуну*, укроп, сисо*, шпинат, сельдерей надо выращивать как-то по-другому.
   Как бы то ни было, скудная земля Карафуто требовала неимоверных усилий.
   Неприязнь трудолюбивого крестьянина росла не только из-за разочарования в сказочных землях. Его угнетал вид местных сопок - глаза б не видели! Даже небо вызывало отторжение, хоть безоблачное, хоть в тучах. Солнце давило, дождь нагонял тоску. По утрам Кеитаро шел в поле, а ноги прирастали к земле, и кости, казалось, закручивались в штопор от нежелания здесь работать. Почетно бремя государственной миссии, но насколько оно тяжело!
   Хироко помогала мужу в поле, в огороде. К вечеру супруги настолько уставали, что и слово вымолвить не могли. Шика и Сакура тоже не бездельничали. Они уходили с огорода раньше матери и занимались домашним хозяйством. На Сакуре лежала забота о Сидзуке.
   Раз в неделю по вечерам жители деревни Отиай собирались в доме старосты конокая*, чтобы обсудить новости и поделиться общими крестьянскими проблемами. Тагути-сан исправно получал в Гражданском управлении газеты, читал их, а потом рассказывал новости крестьянам.
  - Ну, Тагути-сан, что нового написали на этот раз? - деловито спросили крестьяне на очередной "сходке".
   Тагути с важным видом раскрыл один из ежедневных номеров "Карафуто кампо" и сообщил:
  - На Карафуто остался только один сводный полк под командованием генерал-майора Ямады.
  - Значит, отменят скоро военное положение. И пропуска отменят, - сделали вывод крестьяне. Староста согласно покачал головой и продолжил:
  - Закончено строительство железнодорожной ветки от Отомари до Тойохары.
  - Уже закончено? - удивился Кеитаро. - Два месяца назад только начали!
  - Да, построили за два месяца. Вот, написано: "Строительство велось силами железнодорожного батальона под командой трех офицеров и чернорабочими. Длина ветки 42 километра, ширина колеи 63 сантиметра. Строительство обошлось казне в 270 тысяч йен".
  - Когда же мы на ней покатаемся?
  - Обещают на днях открыть для движения. Еще пишут, что в Тойохаре открылась первая школа, на занятия пришли двадцать детей. Пишут, мол, на следующий год все дети колонистов будут учиться в школах.
   Крестьяне недоверчиво рассмеялись.
  - Правительство обещает, - чуточку обиделся деревенский грамотей. Смех прекратился. Тагути-сан перевернул следующую страницу:
  - Тут вот пишут, что едят русские.
  - И что же они едят? - навострили уши крестьяне.
  - А едят они картошку, хлеб и тухлую капусту! - торжественно зачитал староста. Крестьяне захохотали.
   "Наши дети читают гораздо лучше, чем мы - подумал Кеитаро - Наконец-то Сакура возобновит учебу. Год пропустила, будет наверстывать". Тоска по сыну, а заодно и по родной земле привычно стиснула объятия.
   На следующее утро Кеитаро, толком не выспавшись, вышел из дома и окинул взглядом опостылевшие сопки. Ему не было еще и сорока, но тяжелый физический труд уже заставил его ссутулиться. "Сколько можно так жить? - думал он. - Душу высасывает чужая земля. И не чужая она вовсе..." Кеитаро направился не в поле, а прямиком в лес.
   Он легко шагал по узкой тропе, не сворачивая в буреломную чащу. Тропинка карабкалась вверх, но Кеитаро почти не чувствовал подъем. Паутина густо облепила лицо, пришлось взять прутик и махать перед собой.
   Подъем кончился нескоро. Тропинка перевалила через гребень сопки и потерялась. Кеитаро начал спускаться, уклоняясь от веток. Сентябрь щедро усыпал лес грибами. Хвойная подстилка пружинила под ногами. Из-под хвои пробивались кружевные лишайники. В зарослях затаилась изящная лисичка, проводила глазами сутулую человеческую фигуру, ступавшую почти неслышно. Лягушата в огромном количестве прыскали в разные стороны. В лицо назойливо лезло колючее комариное облако, забивалось за шиворот, цеплялось за обнаженные уши. Глазам открывались поляны, манящие россыпью брусники и костяники.
   По заболоченному дну распадка змеился ручей. Кеитаро пошел вверх по течению. Он вымок от росы, но не беспокоился из-за мокрой одежды. Склоны сопок раздались в стороны, впуская в распадок неожиданно яркое солнце, и перед взором предстал водопад. Тонкие сверкающие струи бойко скакали по камешкам и приятно звенели. Наверху дрожала нежная радуга. В зарослях над водой суетились мелкие птички, которых не потревожило появление человека. Зато испугался грациозный олень, метнулся прочь.
   Чистая, нетронутая красота потрясла Кеитаро. Он встал на колени, и, упершись в землю ладонями, трижды поклонился водопаду. Поднялся на ноги и снова поклонился, ощущая, как ками водопада разжимает тиски неприятия, тоски, недовольства, освобождая душу от невыносимой тяжести. Здесь, рядом с отцом, посветлел усталый дух Исами.
   Кеитаро напился из ручья чуть ниже водопада и пошел обратно, раскрываясь новому дню, деревьям, птицам, солнечным лучам, примиряясь с новой, непривычной землей.

  Глава 6 ЗЛОЙ КАМУИ

Когда насилие приходит в дом, справедливость уходит.
  Японская пословица.

В апреле 1908 года шестилетняя Сидзука пошла в школу. Кеитаро удивлялся: когда младшая дочка подрасти-то успела?
   В начале лета семья получила на откорм цыплят на муниципальной птицефабрике. Монтаро приготовил несколько загонов, со всех сторон крытых мелкой рыбацкой сеткой. Кеитаро привез на подводе пять картонных коробов, пищащих крошечными желтыми комочками. Сакура и Сидзука прилипли к сеткам, наблюдая, как отец аккуратно вытряхивает цыплят из коробок в загоны. Пищали девочки не хуже цыплят. Хироко уже варила для подопечных зерновую смесь.
   В повозке шевелились и кудахтали мешки. Оттуда Кеитаро вытащил кур одну за другой. Слушая кудахтанье, выбрал десять квочек для цыплят, остальных выпустил в закрытый двор. Петухи отряхнулись, поморгали на свету и закукарекали. Тут же выявился лидер: самый крупный петух погнал по двору остальных, чтоб не вздумали больше кукарекать. Беременная Шика, выкатив вперед круглое пузико, задала курам пшена.
   В птичьем дворе уже стояли клети с кроликами. Задание разводить кроликов Кеитаро получил от конокая* еще раньше. Хозяйство росло.
   Родила Шика легко. В семье Хатамото появился коренной житель губернаторства Карафуто.
   
   Пасмурный ноябрьский день обдирал последнюю листву, обтрясал хвою с бессовестно-рыжих лиственниц. В воздухе порхали сиротливые мелкие снежинки. В котане царило оживление. Хаттори Кичиро придирчиво рассматривал соболиные шкурки, вертел на все лады меха чудной красоты: жемчужные, сапфировые, серебристые, и даже одну бледно-розовую. Его люди деловито перебирали меха, разложенные айнами на бревнах. Хаттори отыскал в бледно-розовой шкурке чуть заметную потертость, отложил и взял другую, цвета кофе с молоком. Эту портила проседь. Более ценные темные шкурки тоже были, но мех казался грубоватым.
  - Одно позорище! В русских городах бездомные кошки - и те роскошней. Хоромы свои подметай ими, - Хаттори брезгливо отодвинул шкурки прочь.
   Сирикоро покосился на ружья, разложенные японцами на бревне рядом с пушниной. В ящике покоились боеприпасы, необходимые охотникам. На другом бревне лежали топоры с американскими клеймами, прочные неводы, упаковки с табаком, изящные деревянные гребни и дешевая бижутерия. В повозке, запряженной двумя лошадьми с мохнатыми бабками, виднелись мешки с мукой и ящики с консервами.
  - Убирай хвосты, показывай головки, - велел Хаттори.
   Шкурки наилучшего качества называются "головки", худшего - "хвосты".
  - Где хвосты? - ответил Сирикоро. - Хвосты вон лежат, я и не спорю, что это хвосты. На подклад сгодятся. А это - головки.
   Старейшина потряс связкой шкурок. Рыжеватый мех аппетитно отливал медом.
  - Это - головки? - возмутился Хаттори. - Старуху свою наряжай этой дохлятиной, ровным счетом ничего не потеряешь. Если продавец искусен в похвалах, значит, плох товар.** Я же знаю, есть у тебя товар получше, иначе ты бы не стал срамиться и устраивать торги, завидев мою кибитку еще на горизонте.
   Сирикоро не хотел продавать лучшие меха именно Хаттори, которого на дух не выносил, но утар нуждался в патронах и муке. Помявшись, он вынес из дома припрятанные шкурки. Хаттори требовательно протянул руку. Шкурки были сняты с крупных животных. Длинный мех шоколадного цвета мягко струился под пальцами торговца. Хаттори ухватил другую шкурку, смолянисто-черную, с голубым подшерстком, с благородной проседью вдоль спины. Среди соболей пламенели червонным золотом и две лисицы.
   Зверей в утаре добыли немного, отложили основную охоту на зиму. Хаттори еще весной договорился со старейшиной, что утар подготовится к торгам в начале ноября, иначе Сирикоро открыл бы охотничий сезон гораздо позже.
   Пока торговались из-за каждой шкурки, Хаттори цепким взглядом рассматривал старшую дочку старейшины, которая вышла покормить собак. Мощные зверюги, похожие на волков, дружелюбно вертелись вокруг нее и толкали сильными боками. Турешмат выпрямилась и вскинула подбородок. "Какая стать! - думал торговец. - Не будь она айнкой, я бы подумал, что она благородных кровей. Такую красоту нечасто встретишь. Ее бы умыть, приодеть, да выщипать брови, и с ней можно показаться в хорошем обществе..." Хаттори проследил, в какой дом ушла девушка. "Значит, она дочь Сирикоро. Хорошо".
   Торги окончились, когда начало темнеть. Торговцы выгрузили из повозки несколько мешков и ящиков с провизией. Ружья побросали обратно в повозку. В котане остались пол-ящика патронов, новый топор и несколько украшений для женщин. Такова была стоимость мехов, за которые Хаттори в Штатах выручит прорву денег. Торговец велел отогнать повозку в ближайшую деревню, а верховым остаться и ждать на улице вместе с его лошадью. А сам, прихватив кое-что из повозки, направился в дом старейшины.
   Сирикоро любезно принял гостя, пригласив его за низенький столик. Жена поставила угощения: копченую рыбу, рис, морской виноград*. Турешмат при лучине сучила пряжу. Хаттори еще раз оценил ее красоту, загадочную при слабом неровном свете, и вытащил из мешка бутыль с русским самогоном.
  - Я доволен торгами, - произнес он. - Мы оба не остались внакладе. Весной наведаюсь снова. Где чашки? О, японские? Откуда?
  - Подарили ваши соплеменники. Давно, еще до заключения Портсмутского соглашения, - невозмутимо ответил старейшина.
  - Мои соплеменники, я смотрю, много чего вам подарили. Верно ли, что при нас, японцах, порядка больше?
  - Верно, - важно кивнул Сирикоро, которого ни русские, ни японские порядки не устраивали. Пришлые люди вели себя, как хозяева. И те, и другие расхаживали по земле, издревле принадлежавшей его утару, били зверя, ловили рыбу, валили деревья, не спрашивая разрешения старейшины. И никакого к нему, вождю, почтения. Русские не задавались вопросом, можно ли столько зверя бить зараз, а японцы на земле соседнего утара и вовсе построили свою деревню и распахали землю, согнав с нее зверье.
  - Порядок будет везде. Настроим городов, будут у нас больницы и школы, дороги всюду. Ты когда-нибудь поезд видел? А вот как проложим рельсы через твой котан, так увидишь... Шучу я. Давай-ка выпьем за удачную сделку.
   Сирикоро сбрызнул палочкой самогон на четыре стороны, задабривая духов, потом выпил. Ох, крепкий напиток, гораздо крепче рисовой водки! Сирикоро крякнул.
  - Вот так-то лучше, - одобрил торговец.
   Хозяйка сунулась было налить еще, но Хаттори отогнал ее.
  - Пусть лучше твоя дочка поухаживает. Да не эта, а вон та, которая нитки сучит.
  - Не положено ей, - буркнул старейшина.
  - Налить японцу самогону - не положено? - удивился торговец. - Эй, красавица, налей-ка отцу и гостю.
   Турешмат бросила настороженный взгляд на отца, тот кивнул. С японцами лучше не ссориться. Девушка подняла тяжелую бутыль и разлила самогон по чашкам, хотя чашка гостя была почти полной.
  - Как зовут?
  - Турешмат, - ответила дочь старосты.
  - Красивое имя. И голос у тебя необычный, низкий. Пойдешь за меня замуж?
   Турешмат молча отвернулась и ушла к своим ниткам.
  - Ладно, шучу я. Хотя не совсем. Выйти замуж за японца - это честь. И родить от японца - тоже честь. Что мрачный такой, Сирикоро? Что заботит? Я вот вижу, огород у вас распаханный. Картошку садили, да? А зачем садили?
  - Как зачем? Чтоб зимой было что кушать утару, - резонно ответил старейшина.
  - Значит, кушать нечего? А почему так, Сирикоро? Что до дна не пьешь? Обижаешь. Так почему утар до весны без огорода не дотянет? Вон сколько рыбы заготовили.
  - Зверя меньше стало. Нельзя его бить, иначе не будет зверя.
  - А почему? Почему зверя меньше стало?
   Торговец бил в самые больные места, и старейшина, медленно хмелея, становился все более откровенным. Многие вопросы волновали вождя - вопросы, от решения которых зависело существование утара.
  - Русские поселенцы в свое время хорошо к нам относились. Я еще пацаном был - приехала к нам молоденькая девушка, учила детей русскому языку, читать и писать учила. Книжек надарила с картинками. Власти лекарствами помогали. Даже браконьеров наказывали. Тут как-то раз перестрелка была айнов с русскими охотниками. Русские власти своих же и наказали.
  - Выходит, русские лучше нас, японцев?
   Сирикоро пьяно двинул плечом.
  - А кто знает... Наш утар раньше селился в другом месте. Русские для своих каторжан, у которых срок закончился, отмерили огороды прямо на нашей земле. Мы объясняем: мол, это наша земля, куда нам самим теперь деваться? А они - с чего вы взяли, что земля ваша? Российская, мол, земля. Загнали нас на камни со своими огородами. Нам деваться некуда, земли вокруг заняты другими утарами. Плотно селиться нельзя, иначе зверя не хватит, дикоросов не хватит прокормить всех. Так и пришлось с соседним утаром объединяться, куда же денешься. Все равно детей меньше стали рожать... Русские лес рубили, пожар наделали, пушного зверя согнали. Ушел соболь в другие места. Сам ведь сегодня видел - одни хвосты добыты, головок мало. Хуже всего - русская водка. Каторжане научили айнов самим ее изготавливать. Молодые парни спиваются... В лесах бродили какие-то бандиты, приходилось быть начеку. Котан без присмотра не оставишь, обязательно надо было отряжать несколько мужчин с ружьями для охраны. А у нас каждая пара рук на счету.
   Сирикоро недобро покосился на бутыль с самогоном. Хаттори усмехнулся:
  - Мы, японцы, научим вас порядку, которого нет у русских. Приучили ведь вас к чистоте!
  - К морю наш утар не пускаете! Теперь в нашем томари* японская деревня, и нет нам выхода к берегу, где наши предки издревле ловили рыбу. А вот русские власти запрещали своим рыбакам перегораживать сетями наши промыслы.
  - Но и налогами обложили вашу рыбку! Ничего, скоро на всем Карафуто будет порядок. Все же мы, японцы - самая продвинутая нация в мире. Что же дочка твоя, еще не решила стать женой японца?
  - Сосватана она, - отвечал Сирикоро непослушным языком.
  - А если бы не была сосватана, отдал бы мне ее в жены?
  - Отдал бы, если бы она захотела.
  - Не-е, у нас, японцев, так не принято. Что значит "захотела"? Как отец скажет, так и будет. Эдак дети родителей своих ни во что не будут ставить. Что, не слушается дочка?
  - Турешмат - послушная дочь, - возразил Сирикоро. - Летом она станет женой сына вождя другого утара.
   Хаттори приблизил лицо вплотную к пышным усам айна.
  - Послушай, Сирикоро, что значит сын вождя по сравнению с любым японцем? А я не любой японец, я знатный японец. У меня крупная сеть магазинов здесь, на Карафуто, и круглая сумма в банках Японии и Америки. Тебе что-нибудь говорят слова "сумма в банке"?
  - Разумеется, - с презрением проговорил хозяин.
  - Так за чем же дело стало? Отдай мне свою дочь, жить будет, как королева. И тебя не забуду, ты же тестем мне станешь. Уважаемым человеком!
  - Хаттори-сан, я и так уважаемый человек. А вашего уважения мне не надо. Дочь моя пойдет за того, кому обещана и кого любит. Всё, хватит.
  - Нет, не хватит, Сирикоро. Я не на пустом месте сватаюсь. Выкуп за нее отдам, все ружья, которые взял с собой, все патроны, весь порох.
  - Нам хватит того, что мы сегодня наменяли.
  - Твоя дочь в соседнем котане будет жить в таких же тяжелых условиях, как и здесь, будет заниматься непосильным трудом, красоту свою потеряет и быстро состарится.
  - Турешмат будет жить в почете, как невестка старейшины. Быстро она не состарится, айны живут очень долго.
   Как ни уговаривал Хаттори старейшину, сколько бы ни подливал крепкой русской самогонки, Сирикоро отдать дочь не соглашался.
   Айнские дети уже смотрели десятый сон, когда Сирикоро уснул, сидя с выпрямленной спиной за столиком. Хаттори подивился, как можно спать, не падая. Поднялся.
  - Спасибо за гостеприимство, хозяйка, - поблагодарил он жену старейшины, сонно моргавшую в углу. - Турешмат, пойдем-ка со мной, скажу тебе несколько слов на прощанье.
   Турешмат оглянулась на спящего отца и пошла вслед за гостем.
   Тучи разошлись и открыли звездную громаду неба. На востоке над черными сопками зависла пушистая луна. Под ногами захрустела прихваченная морозцем трава. Хаттори ловко заломил Турешмат руки, зажал рот и поволок к лошади, где ждали люди из команды.
  - Заткни ей горло чем-нибудь, - велел он одному из седоков. Товарищ спрыгнул с лошади и затолкал в рот Турешмат какой-то плотный ком.
   Хаттори повалил девушку на землю и связал ей руки за спиной. Тело Турешмат бессильно извивалось. Хаттори забросил ее поперек лошадиной спины и вскочил в седло. Группа седоков, поблескивая под луной стволами винтовок, поскакала прочь.
   Мать Турешмат посчитала неприличным, что дочь, тем более сосватанная, так долго беседует с гостем наедине. Вышла из дома - ни дочки, ни гостя. А-а-ай! Кинулась к мужу - не добудиться. И побежала по котану с криками - украли, дочь украли!
   Айны знали все близлежащие сопки и тропинки. Несколько мужчин утара срезали путь и вышли похитителям наперерез. Лошади учуяли перед собой в темноте людей, заржали и вздыбились. Айны хватали их под уздцы. Японцы хлестали напавших нагайками по пальцам.
  - Верните Турешмат, - потребовал один из айнов.
  - Пуля тебе, а не Турешмат, - ответил Хаттори и выстрелил в воздух. Айны продолжали задерживать хрипящих лошадей.
  - Верните Турешмат, и можете убираться отсюда. Больше нам от вас ничего не надо.
  - Брось поводья, цуриканда*! - рявкнул Хаттори. - Хвосты кетовые сосать будете собакам на смех!
   Он снова выстрелил. Лошадь под ним утробно хрюкнула и поволокла айна, цеплявшегося за поводья. Хаттори стукнул прикладом по маячившей в темноте голове. Поводья освободились. Турешмат низко завыла сквозь кляп. Кто-то выстрелил. Короткий возглас - и один из нападавших рухнул под пляшущие копыта. Айны отступили, растворившись в темной тайге. Японцы подхлестнули коней. Засвистели стрелы.
  - Неприятностей огребут, поганцы, - выругался Хаттори.
   Одна из лошадей споткнулась и осела. Ездок еле успел выдернуть ногу из стремени. Убедившись, что она мертва, он сел на другую лошадь позади товарища. "Отравленные стрелы, - догадался торговец. - Они пользуются ядом суруку. Их счастье, что никого не убили".
   Лошади уносили похитителей прочь.
   Команда Хаттори расселилась на ночь по домам в рыбацкой деревне. Сам он занял лучшее жилище, выгнав хозяев на улицу. Во дворе оставил двоих охранников. Вытащил изо рта Турешмат кляп, развязал руки и больно взял за волосы.
  - Значит, замуж за меня не хочешь? - угрожающе произнес он.
   Турешмат молчала, замерев от страха. Патриархальный уклад утара воспитал в ней подчинение мужчине. Но не это парализовало ее. Хаттори внешне напоминал ей Шиму. Вероятно, только тем, что тоже был японцем, только старше. И гораздо опаснее.
  - Раздевайся, - велел он.
  - Я другому сосватана, - чуть слышно прошептала Турешмат.
   Хаттори хлестнул ее по лицу холеной рукой:
  - Дважды повторять? Папаша вконец распустил тебя, паршивая девка!
   Турешмат с силой втянула ноздрями воздух, преодолевая боль от пощечины, и начала раздеваться.
  - Быстрее! - приказал Хаттори.
   Он взял ее безжалостно и грубо, как животное. Турешмат задыхалась и скрипела зубами от невыносимой боли.
   Когда он уснул, она, дрожа, тихонько оделась и выскользнула наружу. Один из охранников сильным тычком в грудь впихнул ее обратно:
  - Куда торопишься? Мы, конечно, не против, но босс еще разрешения не дал.
   Турешмат забилась в угол.
   Ранним утром пришел отец. Хаттори велел впустить его. Сирикоро, вращая багровыми глазами, отыскал взглядом дочь. Турешмат метнулась к нему, но была отброшена рукой Хаттори.
  - Я пришел за дочерью, - сказал Сирикоро. - Я забираю ее домой.
  - Ты уверен? - ухмыльнулся торговец.
   За спиной старейшины предупреждающе шевельнулись охранники.
  - Так, как ты поступил, даже каторжане не поступали. Отдай то, что тебе не принадлежит.
  - Она принадлежит мне. Если ты считаешь по-другому - попробуй, докажи.
   Охранники громко хмыкнули, чтобы гость не забыл об их присутствии.
  - Мы могли бы договориться по-хорошему, - продолжал Хаттори. - Я отдал бы тебе все ружья, которые сюда привез. Мы бы вели бизнес по-родственному. Теперь мне придется договариваться с другими промысловиками. Кстати, люди из твоего утара преследовали нас и убили лошадь. Ты должен мне за лошадь, Сирикоро.
   Айн повторил:
  - Я забираю дочь.
   Хаттори загораживал дорогу, за его спиной стояла Турешмат. Сирикоро шагнул вперед с намерением отодвинуть торговца, но охранники схватили его за локти.
  - Отец! - вскрикнула Турешмат.
   Айн вырвался. Его предки были храбрыми, искусными воинами. Он повалил Хаттори на пол, и тот внезапно увидел прямо перед собой страшную черную бороду, злобный оскал и совершенно безумные глаза. Мелькнул айнский охотничий нож. Один из охранников выбил нож ногой. Охранники вдвоем принялись стаскивать айна с торговца. Турешмат с причитаниями полезла в гущу событий, но ее отшвырнули. Хаттори, по-змеиному извиваясь, выполз из-под свары, поднялся на ноги и брезгливо отряхнулся. Охранники вязали айну руки.
  - Вор! - с презрением рычал Сирикоро. - Прокрался в мой дом, как паршивый лис, и нагадил, пока темно и никто не видит. В потемках и собачий помет не пачкает.**
  - Вон! - приказал Хаттори и движением брови указал на выход. Охранники поволокли айна прочь. Девушка броислась за ними, но Хаттори подставил ногу, и она упала.
   Торговцы покинули селенье. Простолюдины и айны долго смотрели им вслед.
   
   Каждый раз, возвращаясь из экспедиции, Киёмидзу Шима узнавал и не узнавал Отомари. Он отвыкал от города за два-три месяца, к тому же Отомари активно строился и каждый раз встречал его новыми постройками. Центр застраивался деревянными домами. Встречались и каменные здания в два этажа.
   Начальник отряда Уэно Ботан перебрался в Тойохару, потому что Управление недрами и разведкой природных ресурсов* переехало в новую столицу Карафуто. Из последней экспедиции Уэно-сан вернулся насквозь простуженный и по приезде слёг. Отчитываться доверил Шиме.
   Тойохара понравился. Широкие мощеные улицы удивили чистотой. Сорить в чистоте не хотелось. Всюду на зданиях развевались флаги. Каждая уважающая себя контора, будь то подрядная организация, типография или банк, имела собственный флаг. Администрация Главного управления размещалась в двухэтажном кирпичном здании с множеством больших окон и гордо возносила к небу белый флаг с красным диском посередине. Торговцы открыли неимоверное количество магазинов. Под крышей почти каждого жилого дома располагалось кустарное производство. На углах ровных кварталов стояли колодцы под тесовыми шатрами. Большой буддийский храм надолго приковал взгляд загадочной, неспешной красотой. По улицам рысью бежали рикши, запряженные в легкие повозки. По улице пронесся на английском вороном жеребце владелец конезавода, поляк Амадеуш Качмарек.
   На северной окраине сохранялись еще русские постройки с участками - заброшенные, обнесенные завалившимися заборами. Сиротливо держала крест большая покосившаяся церковь. Север застройщики пока не трогали - в отличие от южной стороны. Несмотря на большие пустыри, улицы Тойохары, пробегая мимо казарм гарнизона, тянулись далеко к югу, заранее захватывая пространство.
   Невзирая на ноябрьский холод, городской рынок бурлил активной жизнью. Шима купил чашку риса и суши у старухи, до бровей закутанной в халат уваги. У ее соседа отведал соевого творога. В рыбном ряду он отыскал торговца, который прямо на месте готовил рыбу. Плотоядно оглядел подмерзшую треску и камбалу, разевавшую рот. Выбрал жирную сельдь. Торговец почистил ее, подержал минуту на раскаленной сковороде с маслом и тонко нарезал - готово! Подвинул покупателю васаби в мизерной розетке. Шима обмакнул кусочек сельди в васаби и сунул в рот. Острейшая зеленая паста пробрала до костей, отчего Шима несколько раз с силой втянул носом воздух. Хорошо!
   С рынка Шима отправился пешком в Управление недрами. Не доходя до него, увидел... семенящую по тротуару живую куклу с маленьким зонтиком. Сообразил, что это не кукла, а гейша. Прехорошенькая, махонькая, с высокой сложной прической, нежной шейкой и обнаженной верхней частью спины, гейша мелкими шажками шла от богатой пролётки, запряженной поджарой лошадью, к чайному дому. Носочки внутрь, пяточки наружу. Шелковое переливчатое кимоно поддерживал широкий пояс оби, завязанный под лопатками пышным бантом.
   Редкие снежинки опускались на зонтик.
   "Ох, замерзнет", - проникся сочувствием Шима. Ему казалось, будто он нечаянно приоткрыл дверь в сказку. "Тойохара процветает", - решил он, провожая гейшу взглядом, полным восхищения.
   Отчитавшись за проделанную экспедицией работу, Шима вернулся в Отомари, только чтобы продать жилье, и переселился в столицу, где купил неплохой домик на восточной окраине, неподалеку от рынка.
   
   Дорога до Тойохары заняла неделю. Еще десять дней длился кошмар супружеской жизни. Турешмат смирилась со своей участью. Не было никакого торжества, положенного по случаю свадьбы, никто из родственников мужа не пришел познакомиться с ней. Хаттори жил в собственном двухэтажном деревянном доме в Тойохаре. Дом казался девушке невероятно огромным. Кроме хозяина, здесь жила прислуга, которую она поначалу приняла за родню, но быстро разобралась, что к чему. В прихожей стоял комод и зеркало в полный рост, пол покрывали новые циновки. На стене, оклеенной зеленоватыми обоями, висели картинки, выполненные с необычайным мастерством. На них были нарисованы красивые дома с высокими загнутыми крышами, деревья и сам Хаттори с молодой женщиной под зонтиком. Прислуга объяснила, что это не рисунки, а фотографии, но Турешмат не поняла.
   Муж обращался с ней грубо. На втором этаже находилось несколько комнат. В спальне стояла европейская кровать с деревянными спинками. Турешмат возненавидела ее. По утрам она украдкой рассматривала синяки, которых после каждой ночи становилось все больше, а Хаттори ни одной ночи не пропускал. Потом рассматривать перестала. Синяком больше, синяком меньше... Он даже имя у нее отнял, называл Кэи - Почтительная.
   В конце концов, он заявился домой сильно выпившим.
  - Ты как меня встречаешь? - с порога напустился он на Турешмат. - На колени!
   Девушка послушно опустилась на колени.
  - Лбом в землю! Вот так.
   Хаттори водрузил ей на спину ногу в канадском зимнем ботинке. Подбоченившись, полюбовался на себя в зеркале, поправил сбившийся галстук. Потом снял ногу и стал пихать ей в лицо ботинком:
  - Разувай!
   Турешмат подняла глаза и спросила смиренно:
  - Хаттори-сан, почему ты так плохо со мной обращаешься?
  - Как заслужила, так и обращаюсь.
  - Хаттори-сан, я стараюсь быть хорошей женой. Я стараюсь тебя любить.
  - Стараешься любить? Неплохо сказано, - усмехнулся торговец. - Сроду не слыхал ничего подобного.
   Турешмат сняла ботинок и теперь стояла на коленях, прижимая его к груди.
  - Разве я плохая жена? - спросила она в тоске.
  - Жена? - переспросил Хаттори и расхохотался. Схватил ее за косу и поволок к стене с фотографиями.
  - Вот моя жена! - ткнул он пальцем в изображение женщины под зонтом. - А ты - ничто.
   Турешмат вскрикнула от острой боли: Хаттори с силой потянул ее за косу вверх. Еще больнее было от сказанных слов.
  - Не жена? - переспросила она. - Я тебе не жена?
   И сделала попытку вырваться. Кеитаро отвесил ей пощечину. Ботинок выпал из рук. Турешмат захлестнули обида и гнев.
  - Я хочу вернуться домой, - проговорила она.
  - Что? - Хаттори снова дернул ее за косу и поволок по лестнице на второй этаж. Турешмат поняла его намерения.
  - Нет, - сказала она и вцепилась в стойки перил. Голову, казалось, ожгло огнем, с такой силой дернул за косу Хаттори. Он, стоя на лестнице выше, заставил ее подняться и снова хлестнул по лицу. Глаза айнки сузились и полыхнули. Хаттори получил в ответ затрещину, да еще какую! Загнанная мышь укусила кошку!**
   Рука лесной девы умела быть увесистой и крепкой. От удара голова торговца мотнулась. Он потерял равновесие и неловко плюхнулся на ступени. Турешмат бросилась к выходу. Хаттори нагнал ее, намотал косу на руку, повалил на пол и начал избивать. Целенаправленно бил ногой в ботинке, попадая в лицо, в грудь, в живот - с остервенением и неистовой злобой. Турешмат хрипела, тщетно загораживаясь руками.
   Сорвав злость и запыхавшись, Хаттори ушел наверх спать.
   К Турешмат никто не подходил. Прислуга боялась навлечь на себя гнев хозяина. Девушка пролежала до утра, набираясь сил. Когда окна чуть-чуть посветлели и в глубине дома послышали голоса прислуги, она доползла до стены и с трудом встала. По-старушечьи перебирая по стене руками, дошла до стенного шкафа и вытянула оттуда чье-то косодэ*. Доковыляла до выхода. Преодолевая боль, кое-как обулась и открыла дверь. В прихожую хлынул морозный воздух, закручивая снежинки в замысловатом танце. Тойохара еще не погасил уличных фонарей. Турешмат шагнула через порог. Больше она сюда не вернется. Она отдавала себе отчет, что никто из японцев не станет помогать айнке, и что она никогда не доберется до родного котана. Но оставаться с Хаттори, который бесчестил ее, больше не могла. Она медленно брела по улице, не в силах убежать скорее от мерзкого дома. Тяжелая боль заглушала разум, и Турешмат ни о чем не думала, кроме этой боли. Ледяной ветер вцепился в тело, вонзая зубы все глубже. Чужая одежда не грела. По ногам время от времени текло что-то горячее.
   Уже совсем рассвело. Турешмат добрела до скамейки и поняла, что больше не сделает ни шагу. Улечься она не успела: подошел полицейский и потребовал документы. Турешмат отрицательно качнула головой. Ответить на простой вопрос, как ее имя, она не сумела - язык не ворочался, да и больно было разговаривать. Полицейский, разумеется, не отстал:
  - Откуда на вас это косодэ? Оно дорогое... Украли? И украли после того, как вас избили. Пойдемте в отделение. Идти можете?
   Подошел еще один полицейский. Вдвоем они подхватили Турешмат с обеих сторон и повели прочь.
 

Глава 7 ПОПЫТКА ВОЗВРАЩЕНИЯ

Несчастье и счастье переплетаются, как волокна в веревке.
  Японская пословица.

Проснувшись по привычке ни свет ни заря, Шима собрался на рынок. Все равно больше не уснешь, и неважно, что не выспался.
   Утренний Тойохара поприветствовал порывистым ветром с мелкой снежной крупой. Поздняя осень водила по небу широкими серыми рукавами, упрятав солнце в глубоких складках вата-ирэ*. Развозчики газет еще не поставили на зиму велосипеды. В такую рань они успели наполовину опорожнить мешки с периодикой. Шима вдохнул запах снега, смешанный с печным дымом. "Баню топят", - мечтательно подумал он, и каждая косточка требовательно заныла в предвкушении целебного жара.
   До рынка он не добрался. В груди что-то тяжко ухнуло и провалилось в живот. Сердце на миг остановилось, а потом сорвалось и застучало с утроенной силой. Не понимая, что происходит, что это - предчувствие встречи, Шима остановился и огляделся растерянно. И увидел... Турешмат. Потом увидел, что она страшно избита и чуть живая. И только потом разглядел, что ее ведут двое полицейских. Вернее, тащат по улице, держа под руки с двух сторон. Голова Турешмат безжизненно моталась. Можно было задаться вопросом, почему Шима воспринял происходящее именно в таком порядке и как он вообще ее узнал. Об этом он думал потом, когда всё было позади. А сейчас, потрясенный, он шагнул навстречу процессии:
  - Турешмат!
   Голова перестала болтаться, и он увидел лицо - огромный кровоподтек. У Шимы оборвалось дыхание.
  - За что вы ее избили? - спросил он.
  - Вы ее знаете? - строго спросил полицейский.
  - Да. За что вы... так...
  - Это не мы. Она лежала на скамейке. Может, вы объясните, что произошло?
  - Не знаю. Я видел ее год назад в котане.
  - Пройдемте в участок.
  - Как - в участок?! Ей нужна помощь, разве вы не видите? Я отведу ее домой.
  - Надо составить протокол.
  - Какой может быть протокол?! Вы что, слепые?
  - Не слепые, - вздохнул один из полицейских. - Покажите документы.
   Шима торопливо вытащил паспорт из рукава вата-ирэ и сунул полицейскому. Тот переписал имя, вернул документы и сказал:
  - Сегодня же явитесь в участок для показаний. Один справитесь?
  - Справлюсь. Я живу здесь, недалеко.
  - Значит, вы поведете ее к себе?
  - Да, конечно.
   Шима торопливо продиктовал свой адрес и принял от полицейских тело Турешмат. Остановил рикшу и повез девушку домой.
   Дома он осторожно уложил ее на татами, накрыл двумя одеялами и растопил остывшую печь стобу.
  - Сейчас будет тепло, - ободряюще сказал он и вгляделся в безучастное, разбитое лицо девушки. - Турешмат, ты меня узнаёшь?
   Она слабо шевельнула губами.
  - Кажется, узнала... Турешмат, я приведу врача. А ты лежи, отогревайся. И никуда не уходи, поняла? Кто ж тебя так, а?
   Врачей в Тойохаре было мало. В каждой больнице - очереди. Даже заявление о том, что больная умирает, не помогло. Пришлось дожидаться конца приема. Шима никуда не уходил из поликлиники, опасаясь, что врач забудет или его вызовут в другое место. И, пока шел прием, весь извелся. Заполучив врача, Шима на радостях разве только "банзай" не кричал.
   Радовался напрасно. Врач долго осматривал пациентку, потом сообщил:
  - У нее кровотечение.
  - Кровотечение? А... откуда?
   И тут же понял. Врач продолжал:
  - Везите в больницу.
  - Подождите... Турешмат, у тебя есть гражданство?
   Девушка, едва приоткрыв заплывшие глаза, смотрела непонимающе.
  - Ну, гражданство? Ты подданная микадо?
   Турешмат поняла, отрицательно качнула головой.
  - В больницу ее не примут, - подтвердил врач опасения Шимы. - Купите в аптеке сухой крапивы, заварите, пусть пьет. Укрепляющего купите. Больше ничем не могу помочь. В больнице тоже больше ничего бы не сделали, если вам от этого станет легче.
   Страшная догадка поразила Шиму:
  - Она может умереть?
  - Не знаю. Пусть лежит, поменьше движения. Она горячая, но жара нет, это хорошо. Надейтесь на лучшее. Ребро сломано, но это не опасно, срастется. Зубы целы. А побои заживут, ничего страшного.
   Врач выписал справку для полицейских. Шима проводил его, поставил на стобу чугунный чайник с водой и понесся в аптеку. Вернулся, залил кипятком крапиву и какие-то травы, которые посоветовал аптекарь. Поправил одеяло на спящей девушке. Не успокоился, привел знахарку. Та сообщила не больше лекаря. Долго шептала над девушкой и оставила какой-то сухой травы и серый толченый порошок. Турешмат после осмотра снова уснула. Шима уселся напротив и смотрел на нее, и горло перехватывало от жалости.
   ...Ей снилось, будто за ней по снегу гонится медведь-шатун. Был он большой, черный и ободранный, от него крепко разило псиной. Она пыталась бежать изо всех сил, но ноги проваливались в снег, быстро бежать не получалось, а медведь уже нагонял. Догнал, навалился на нее и разодрал когтями. Она увидела его морду. И не морду вовсе, а лицо Хаттори. Ее убивал не медведь, а злой камуи. Она закричала от боли и страха. И услышала голос Шимы: "Турешмат! Турешмат, проснись!"
  - Проснись, проснись! - просил Шима, осторожно гладя лоб бьющейся во сне девушки, опасаясь прикосновением причинить ей лишнюю боль. Она открыла глаза и перестала биться.
  - Это всего лишь сон. Я с тобой, видишь? Ничего не бойся. На, выпей.
   Турешмат выпила отвар из крапивы, потом еще один - укрепляющий. В груди горело огнем, в животе словно лежал тяжелый, раскаленный кирпич, все тело болело, а по ногам потекло, стоило ей шевельнуться. Турешмат поняла, что происходит. Первая мысль - что зальет кровью татами.
  - Не беспокойся, лежи тихонько. Никому в обиду не дам. Я под тебя полотенце подсуну... Что же с тобой случилось?
   Как она могла подумать, что Хаттори и Шима похожи?! Лица разные, голоса разные... Она дрожала, Шима закутал ее плотнее и подбросил дров в жадную печь. Стоит ей прогореть, и станет холодно.
  - Как ты попала в Тойохару?
   Вместо ответа Турешмат хрипло кашлянула и охнула от острой боли в боку.
  - Тебе больно разговаривать! Ладно, потом все расскажешь. Придумаем, что делать. Может, скажешь хоть, кто тебя избил? Мне ведь в участок идти надо.
  - Камуи, - с трудом проговорила Турешмат, скорчившись от боли.
  - Камуи? Злой дух? В Тойохаре? Ничего не понимаю.
   Пришлось идти в участок ни с чем. Участковый выслушал скудные показания, составил протокол, приложил к нему справку от врача. Шима объяснил, что пострадавшая пока говорить не может.
   Вернулся, поменял под Турешмат полотенце, ужасаясь, сколько крови может быть в одном человеке. "Неужели она умрет?" - со страхом думал он, осмелев и гладя ее разбитый лоб. Дал ей еще отвару, потом крепкий чай, раскочегарил печь и поставил чайник снова. Налил в тазик холодной воды, намочил салфетку и осторожно промокнул девушке лицо. Она смотрела на него с удивлением и благодарностью.
   Ночью не спал, сторожил ее. Она захотела по малой нужде - приподнял ее и подсунул горшок... И время от времени менял полотенца. Эта ночь сблизила их гораздо сильнее, чем ночь любви...
   И чудо произошло: он ее выходил. К утру кровотечение остановилось. Турешмат уснула и спала очень спокойно. Чудо легко объясняет пословица: сначала - уход, потом - лекарство...**
   Неделю спустя она стала ненадолго вставать и потихоньку делать домашнюю работу. Шима надышаться не мог от счастья. Турешмат поняла, что такого обращения, как в доме Хаттори, здесь не будет, и немного успокоилась. Доверившись Шиме, она рассказала свои злоключения, умолчав только о страшной "супружеской" кровати и насилии. Он долго удивлялся рассказу.
  - Мне надо вернуться домой. Я не могу жить у тебя всегда, - сказала она.
   Шима скрыл огорчение, но он понимал, что Турешмат права. Ей необходимо вернуться туда, где она жила всю жизнь, в привычную обстановку. Было только одно существенное препятствие.
  - Наступила зима. Видела, сколько снега намело? К тому времени, когда ты наберешься сил для путешествия, тайгу совсем завалит снегом.
  - Я знаю. Что же мне делать?
  - Ничего, - улыбнулся Шима. - Живи у меня до весны. В мае я отвезу тебя в котан.
  - Я буду тебе мешать.
  - Не будешь, - отмахнулся Шима. - Видишь, хозяйки нет? Вот и хозяйничай. И лицо от меня не прячь. Подумаешь, синяк...
   Надо было снова идти в полицейский участок, причем не столько ему, сколько Турешмат. Шима отвел ее туда.
   Она рассказывала на айнском языке, Шима переводил. Участковый собрался было писать, но, услышав начало, отложил перо. Когда пострадавшая окончила повествование, участковый некоторое время смотрел в окно невидящими глазами, потом произнес, обращаясь к Шиме:
  - Турешмат-сан прибыла в Тойохару на заработки. Ночью на улице ее избили неизвестные.
   Шиме стало неприятно.
  - Гунсо*-сан, на какие заработки она могла приехать? - спросил он. - И что приличной девушке делать ночью на улице?
   Участковый развел руками.
  - Согласен, Хаттори неприятная личность. Но если мы притянем его к ответу за то, что он похитил и избил какую-то айнку, которая даже не является подданной микадо, получится громкий скандал и мы все останемся без работы за клевету. И вы тоже. Или вы видели, как он ее избивал?
   Шима сердито ответил:
  - Я не собираюсь пачкаться об Хаттори. Если ударишь по грязи, брызги попадут на тебя же**. А с него - как с лягушки вода**.
   Участковый продолжил:
  - Свидетелей нет. Даже если б и были, Хаттори найдет способ закрыть им рты.
  - Ладно, пусть будет "на заработки", - сдался Шима. - Но пусть это будет приличное заведение, чайный дом, например.
  - Приличное заведение не возьмет на работу айнку без гражданства. Я понимаю, вы хотите ей помочь...
  - Гунсо-сан, запишите так: ее нанял Киёмидзу Шима. Рано утром я послал ее на рынок, и больше Киёмидзу-сан ничего не знает. А со слов пострадавшей напишите, что на нее напали два грабителя и отняли кошелек. Она испугалась, что хозяин ее накажет, погналась за грабителями, и те ее избили.
   Участковый так и написал. Шима подмахнул протокол, поблагодарил и поспешил откланяться.
   И все же она мешала. Шима не мог привыкнуть к ее присутствию. Особенно тяжело было ночью, когда их разделяла только фусума. Днем он работал в Управлении недрами и разведкой природных ресурсов, перерабатывал материалы экспедиций и готовился к предстоящей педагогической деятельности. Ему нравилось возвращаться домой, где теперь было тепло и чисто, приготовлен ужин, и, главное, его ждали. По вечерам он обучал Турешмат грамоте, а у самого язык присыхал к нёбу, когда она сидела рядышком, сосредоточенно выводя неумелой кистью корявенькие иероглифы. Синяки постепенно исчезли, ребро срослось. Лицу вернулся приятный румянец. Турешмат содержала дом в чистоте, вкусно готовила. Стирала, только когда он отсутствовал, потому что Шима сердился, что она его обстирывает. Глядя на его сердитое лицо, она только посмеивалась.
   Всё когда-нибудь заканчивается. Кончилась и зима. В конце апреля Шима повез гостью обратно в котан. Турешмат стала неразговорчивой. Ушла в себя, затаилась. Возвращалась она в родительский дом обесчещенной. Будет жить у них, не нужная никому. Достанется ее красота только времени, которое всё заберет без остатка.
   Шима тоже помалкивал. За время пути они отдалились друг от друга, занятые каждый собой. Меньше всего хотелось оставлять ее в котане, но другого выхода не было. Он понял еще прошлым летом, когда покинул котан, что любит ее. Почему, ну почему всегда приходится растаптывать чувство? Жизнь, как локомотив, неслась вперед, и повернуть ее по собственному желанию было невероятно сложно.
   Ехали верхом на лошадях. Дорога по восточному побережью до самого Ваарэ была неплохая, затем надо было свернуть на западное побережье, где путешествовать стало сложнее.
   В рыбацком селении Кусюннай дул холодный ветер. Сколько раз Шима был здесь - ветер дул всегда. Места однообразные, унылые. Зато здесь раскинулись хорошие пастбища, и Шима предвидел в этих местах отличные фермы для коров, коз и овец. Хотя зачем японцам коровы и овцы, ведь они не любят молоко и не ценят баранину...
   Еще два дня добирались до деревни, которую Турешмат узнала издалека. Именно здесь от крестьян Шима узнал, что котана больше нет. Девушке ничего не сказал, пусть увидит своими глазами. Да и не мог сказать. Опасаясь встречи с дикими животными, он нанял двух крестьян для сопровождения, которые последовали за ними пешком.
   В лесу еще лежал снег, а в болотах распустились большие белые цветы с желтыми пестиками. Их любили медведи, поднявшиеся из берлог. Эти изящные растения, родственники калл, так и назывались: медвежье ухо. Запах от них стоял такой, будто в болотной жиже было похоронено издохшее стадо коров. На подсохших склонах повылезли зеленые шишки лопухов. В укромных местечках проклюнулись нежные ростки папоротника, свернутые в пушистые кулачки.
   На месте котана раскинулось другое село - японское. Новые хозяева распахали большие огороды, поставили пару лавок и даже начали строить школу. Шима боялся смотреть на Турешмат. Она неуверенно потянула его за рукав:
  - Шима...
   В ее глазах он увидел растерянность и тоску.
  - Не отчаивайся. Сейчас я расспрошу местных. Может, они знают, куда перебрался твой утар.
   Расспросы ни к чему не привели. Шима озабоченно хмурился. Если утар переселили, чтобы занять этот участок, о новом местонахождении должны знать в Тойохаре. Но айны могли и сами покинуть насиженное место по какой либо причине.
  - Турешмат, твой отец не собирался уводить отсюда утар?
  - Нет. Что же теперь делать?
  - Вернемся в Тойохару. Я как раз успею к началу экспедиции.
   Явно назревала проблема. Узнав, где находится утар, Шима не успеет отвезти туда девушку. А если не узнает... В любом случае придется оставить ее одну на два-три месяца.
   На тайгу опускались сумерки. В небе заходились в песне и шуршали в пикЕ бекасы. За деревьями в низинке, там, где шумел разлившийся ручей, дружно заквакали лягушки, словно какой дирижер взмахнул палочкой. Болотная опера началась. Над кромкой леса полетел вальдшнеп, цвиркая влюблено и нежно. Где-то в траве на открытом месте прятались самочки. Посвистывали в чаще ночные птахи. Весна вселила любовь в крошечные сердца, и маленькие птички пели на весь лес о любви. И лягушки тоже... Лес дышал весной и любовью. Зачем человек настолько всё усложнил? Шиме хотелось кричать о любви, так, чтобы песня его улетала за сопки. А ему приходилось молчать. Турешмат - айнка, ей необходимо вернуться домой. Не пара они друг другу. А если он не сможет узнать, куда ушли ее родные? Не отпускала надежда, что так и будет. Сердце не слушалось разума. Тогда Турешмат некуда будет идти, и она... А там хоть трава не расти.
   Шима тряхнул головой, отгоняя сладкие мечты. Дочь старейшины необходимо вернуть в родной утар. И точка.
   
   Чиновник миграционной службы в Тойохаре смог сообщить только, что утар старейшины Сирикоро должен быть переселен властями в другой район, чтобы основать на его месте конокай. Но утар снялся с места и ушел в неизвестном направлении.
  - Со временем утар обязательно отыщется. На Карафуто не останется незаселенных районов, а все айны будут проживать в отдельных селеньях, - добавил он.
   Пришлось возвращаться домой ни с чем и пересказывать вести Турешмат. Девушка слушала и согласно кивала головой, словно ожидала услышать именно это. В глаза не смотрела. Шима безуспешно пытался поймать ее взгляд.
  - Ты так сильно хочешь вернуться в свой утар?
  - Мне больше некуда деваться. Мне нужно быть со своими родными.
  - Твои родные когда-нибудь отыщутся. Я ухожу в экспедицию, живи у меня по-прежнему. Честно говоря, меня сильно беспокоит, что тебя придется оставить одну. Если бы ты имела гражданство, все было бы гораздо проще.
  - Мне никто не даст гражданство.
  - Почему же? Не все так безнадежно. Если ты обратишься с просьбой о предоставлении гражданства, тебе, вероятно, откажут. Но если заручиться поддержкой японца, то шансы есть.
  - Шима, зачем мне гражданство? Меня больше заботит, что ты надолго уедешь, а я буду здесь одна несколько месяцев.
  - Я не настолько бескорыстный, Турешмат, - нервно засмеялся Шима, чувствуя, как останавливается от волнения сердце. - Когда ты получишь гражданство, ты согласишься стать моей женой?
   Глаза Турешмат стали большими-большими.
  - Шима, я сплю, наверное... Но я же айнка!
  - Ну и что теперь? Я больше не хочу душить любовь. Это неправильно и жестоко. Я тебя люблю, Турешмат, и не желаю больше молчать об этом.
  - Шима, Шима, но ты потом разлюбишь меня, будешь жалеть, что женился на айнке, будешь на меня злиться!
   Она вспомнила "семейную жизнь" с Хаттори и на мгновенье похолодела. Шима сказал:
  - Я люблю тебя уже год, разве это не достаточный срок, чтобы поверить в любовь? - Достаточный, я верю... Я каждому твоему слову верю. Но я тебя недостойна. Я тебе не всё тогда рассказала. Хаттори меня не только бил...
  - Турешмат, маленькая, неужели ты думаешь, что я ничего не понял? Это я тебя недостоин, милая! Так ты согласна стать женой недостойного парня?
  - Ты еще спрашиваешь! Я об этом даже думать не смела. Измучил меня... Люблю тебя, полюбила еще тогда, в котане. Ты... необыкновенный, совсем непохожий на других японцев.
  - Такой же, как все, - заверил ее Шима. - Только в отличие от остальных люблю тебя, как сумасшедший.
   Он привлек ее к себе и поцеловал, потом отстранился, опасаясь, что не удержится. Уподобляться негодяю Хаттори он не собирался.
   А ночевать можно и в гостинице.
   Вопрос с гражданством требовал времени, которого уже не было, а тянуть со свадьбой не хотелось. Шима поговорил с начальником экспедиции Уэно Ботаном. У того имелись знакомые в Министерстве внутренних дел, которые могли дать рекомендации для положительного решения вопроса. Перед тем, как уйти в экспедицию, Шима разослал приглашения на синтоистскую свадьбу, ведь зарегистрировать брак можно и потом, после свадьбы.
   Возвратился Шима в июле. Турешмат его дождалась. И от счастья заплакала. Не плакала она, когда ее избивал Хаттори. И когда умирала, тоже не плакала. А теперь смотрела на любимого, который вернулся из леса обросший, бородатый и пропахший костром, улыбалась, и слезы текли по лицу двумя ручьями. Не осталось больше у нее близких, только он один.
   Шима узнал, что знакомые Уэно Ботана уладили вопрос с гражданством. Коренную жительницу Карафуто признают подданной Японии, но документы можно оформить только в метрополии. Дело об избиении, которое подняли в полицейском участке, чуть не испортило всё, но положение спасло давешнее объяснение Шимы, добросовестно записанное участковым.
   Жизнь налаживалась. В красивом синтоистском храме Тойохары Шима и Турешмат стали мужем и женой. На празднестве почетное место отца жениха с гордостью занял Уэно Ботан. Его не смущало ни капли, что подчиненный женится на айнке. Гостей было немного: почти весь исследовательский отряд и кое-кто из соседей Шимы, которых он почти не знал. Зато за время его отсутствия они успели познакомиться с Турешмат.
   После свадьбы молодые уехали в свадебное путешествие в Токио, где Турешмат получила документы в паспортно-визовой службе. Как подданной микадо, ей присвоили японское имя: Касуми. Возвратившись на Карафуто, молодые зарегистрировали брак в Тойохаре, и Турешмат отныне стала Киёмидзу Касуми.

  Глава 10 ЛЕГКАЯ СУДЬБА

  Весенние каникулы короткие, всего две недели, с 25 марта по 6 апреля. Весной 1917 года Сакура окончила второй год обучения и приехала домой на отдых. Родные радовались ее приезду, особенно дети. Пятнадцатилетняя Сидзука так и терлась вокруг старшей сестры, которая, казалось, знает всё, особенно о красоте и о любви. Сидзука мечтала стать медсестрой, но провалила вступительные экзамены в гимназию. Наплакавшись, решила на будущий год поступать снова, предварительно подготовившись, как следует.
   В гости пожаловал Рафу с женой Рицуко и сыном. Акио, седьмой сын Накано, только что вернулся из армии. Вечером родители отправили Акио и Сакуру за стадом коров. Только тогда молодые сообразили, что гости затеялись неспроста. Сакура ловко завернула стадо с луга на дорогу, без тени смущения используя Акио как заграждение, чтобы коровы не разбрелись в разные стороны. Рыбацкий сын, старше ее на два года, бестолково топтался в пыли и недоумевал, как может такая красивая, миниатюрная, ловкая девушка стать его женой? Пока он учился стрелять на ходу, бегая по пересеченной местности, она получала образование. Нет, откажет она... Такой красавице нечего делать в рыбацком поселке.
   Когда они вернулись, сват уже сидел на почетном месте около токонома. Вот тогда-то Сакура и смутилась. Ни на кого не глядя, скользнула за фусуму, чтобы привести себя в порядок. Надо же, догадались - отправить ее с будущим женихом загонять коров! Теперь она вся пыльная. То, что он такой же пыльный, в расчет не принималось. Не все ли равно, пыльный или нет этот кроткий приятный парень? Вот-вот сбудется ее заветное желание, но как же тогда учеба?
   Сват улаживал дела с профессиональным изяществом. К тому же и та, и другая сторона стремились к согласию. Решили сыграть свадьбу летом, во время длинных каникул, а потом дать Сакуре закончить училище, ведь останется всего один год учебы, даже меньше.
  - Я совсем не против, чтобы моя жена учила в школе детей, - сказал Акио, не сводя с невесты ласкового взгляда. - Я даже гордиться буду...
   Ох, зависть девичья, остры твои тонкие, длинные зубы! Сидзука тишком от всех плакала в огороде злыми слезами. Сакура старше, ей и замуж выйти надо раньше. Но Сидзуке самой уже пятнадцать!
   Хироко заметила долгое отсутствие младшей дочери и послала внуков отыскать ее. В конце марта прятаться в огороде негде: он еще покрыт просевшим снегом, из-под которого торчат голые кусты смородины. Идти домой Сидзука не захотела, поэтому Хироко, рассердившись, отправилась за ней сама. Оглядев зареванную дочь, она съязвила:
  - Ты ведешь себя так, будто это тебя выдают замуж, а не сестру. Пошли домой, хватит капризничать. Что подумают гости?
   Сидзука хлюпала носом и упрямилась.
  - И нечего так на меня смотреть, - продолжала мать. - Кто на родителей косится, тот в камбалу превратится.** Подумай, в каком свете ты выставишь себя перед накодо*! Как он будет тебя сватать, когда настанет твой черед?
   Ее слова возымели действие. Сидзука утерла слезы рукавом и пошла домой, стыдливо прячась за мамину спину.
   Сакура, как бы ни была занята своим счастьем, заметила отчуждение Сидзуки. Когда все улеглись спать, она подобралась ближе к сестре и зашептала:
  - Сидзука, ты же хочешь учиться на медсестру!
   Та не отвечала, обиженная.
  - Почему ты молчишь? Если тебя сосватают в этом году, ты никуда не поступишь.
   Сакура была права. Сидзука шмыгнула носом.
  - И если на следующий год сосватают и ты согласишься, тоже не поступишь. Надо выбрать, что ты хочешь сильнее.
  - Но ты вон - и замуж, и учишься!
  - Я уже два года отучилась! Остался всего один. Даже если я забеременею сразу после свадьбы, все равно успею закончить. Не сердись на меня, имото*, мне уже восемнадцать. Совсем старенькая!
  - А у меня целый год пропадет! Я еще старше буду!
  - Зачем загадывать-то? Когда говорят о будущем, на чердаке мыши смеются.** На следующий год поступишь. А если сосватают, можно договориться, чтобы подождали. А я, между прочим, тоже год потеряла, в 1906-м, когда мы переехали на Карафуто.
  - Легко тебе говорить, а сама и замуж, и учишься, - повторила Сидзука, но уже без обиды, а жалобно.
   Сакура в темноте гладила ее по голове.
  - Тихо, весь дом перебудите! - шикнула мама сердито.
   
   Накано продолжали родниться с Хатамото. Осенью 1918 года вернулся из армии последний сын рыбака, Нибори. После Нового года Рафу с сыном приехал в гости к Кеитаро. Едва завидев на пороге Нибори, Сидзука все поняла и забилась за фусумой в угол. Капризничать в прошлом году и портить настроение сестре и матери было просто. Вот мечта и сбылась, но что теперь делать? Сидзука собиралась весной поступать в гимназию на медицинский факультет. Может, просить подождать? Но ей уже шестнадцать, куда еще ждать-то? Подружки все уже замужем - в прошлом году отыграли свадьбы, как сговорились. Беременные ходят, одна она осталась, "лавка с товаром". У Сакуры живот уже видно! Но если она, Сидзука, поступит как все, не видать ей образования и работы в больнице, а ей так хочется стать медсестрой! Она бы важно ходила в белом халате, всё бы знала и лечила бы послушных пациентов. Ее бы все уважали, как Сакуру. Девица на выданье мучилась неразрешимыми вопросами
   Мать бесцеремонно, как куклу, вытащила ее из угла и стала больно расчесывать. Невольно брызнули слезы. Как Сакура не плакала, когда мама делала ей прически? Неужели ей было не больно?
  - Ты меня не любишь, мама, - закапризничала Сидзука, за что получила чувствительный удар расческой по голове.
   Вышла на смотрины, мельком глянула на жениха - ох, до чего же хорош! - и, упав на колени, склонилась, позволив гостям разглядеть роскошный бант-оби на спине.
   Как, ну как отказать такому парню?
   Нибори, однако, выглядел несколько отрешенным. "От счастья, наверное", - решила Сидзука, усаживаясь, куда указал накодо.
   Отцы между собой уже все решили. Кеитаро вполне устраивало, что все три дочери станут невестками Накодо. Он обязан Рафу до конца дней своих. Мнение молодых спросили для порядка. Нибори, который за все время не проронил ни слова, молча кивнул. Сидзука, в свою очередь, сказала:
  - Согласна. Но я хочу учиться в гимназии на медицинскую сестру.
   Заявление вызвало некоторое оживление, но накодо сделал примиряющий жест обеими руками: всё, мол, в порядке.
   Скандал разразился на следующий день сразу после проводов гостей, как только паровоз тронул с места два пассажирских вагона. Сидзука рыдала прямо на морозе.
  - Мама, но ведь мы могли попросить их подождать, пока я отучусь два года, как Сакура!
  - Зачем Накано заставлять ждать так долго? - отвечала Хироко. - Если бы ты поступила в прошлом году, мы бы попросили подождать. Но два года, потом еще один... А если ты снова не поступишь?
  - Поступлю!
  - Постой, ты же в прошлом году плакала, что не ты выходишь замуж, а Сакура!
  - Ну и что? Не помню я!
   Кеитаро надоело слушать женские распри.
  - Никаких гимназий! - отрезал он. - Все медсестры становятся ойран! Не позволю!
  - Отец, это неправда! - расширила глаза Сидзука, от изумления переставшая плакать.
  - Что неправда? То, что отец тебе говорит - неправда? Больше никакой учебы! Пойдешь замуж за Нибори. Всё!
  - Но отец... - пролепетала испуганно Сидзука, внезапно поняв, что нет теперь никакого выбора. - Но как же... А если на учителя?
  - Всё! - сердито повторил отец. - Больше никаких разговоров.
   Летом 1919 года третья дочь Хатамото Кеитаро вышла замуж за сына Накано. Церемонию провели очень скромно, как, впрочем, и свадьбу Акио и Сакуры в прошлом году.
   
   В 1917 году пресса сообщила о том, что Парламент Японии после долгих дискуссий принял закон о пятилетнем плане строительства железной дороги на Карафуто. В ноябре рассказала читателям о государственном перевороте в России.
   В 1918 году издания острова извещали, что территория губернаторства отныне разделена на семь ситё.
   Однако газеты на Карафуто освещали не все события, которые происходили в метрополии. В губернаторстве не выпускалось ни одного коммунистического издания, иначе жители Карафуто знали бы подробности рисовых бунтов, прокатившихся по стране в августе-сентябре 1918 года. Бунт вырвался из небольшого рыбацкого поселка и охватил города и деревни, шахты и рудники. Голодные толпы требовали у правительства уменьшить экспорт риса и снизить на него внутренние цены. Понеся серьезные потери, участники бунтов добились снижения цен на рис.
   Зная о бунтах на уровне слухов, полуголодное население Карафуто чутко реагировало на изменения "рисовых" цен - урчанием в пустых желудках. В 1919 году, когда цены понизились, стало чуть легче.
   Но нищета по-прежнему оставалась беспросветной. И Хатамото, и Накано трудились с раннего утра до позднего вечера, чтобы вырастить детей и не жить совсем уж впроголодь.
   Молодоженам в Сакаэхама дали отдохнуть всего день, а потом началась работа. Вдоль берега простирались вдаль ровные ряды сушилок - целые поля. На сушилках висела засоленная рыба. Вместе со свекровью Рицуко, шестью ее невестками и другими женщинами поселка Сидзука с утра до вечера шкерила рыбу, развешивала на просушку морскую капусту*. Рыбу солили в емкостях - прямоугольных бетонированных ямах в земле, разделенных перегородками. Сакуру с недавних пор оставляли дома на хозяйстве, потому что до родов оставалась пара месяцев. Заодно и за детьми присмотрит. Рыбаки Сакаэхама возвращались с моря, черпая воду бортами тяжело груженых фуно. И снова работа, работа, работа.
   Готовую к отправке рыбу и морскую капусту упаковывали в картонные коробки и сносили в склады готовой продукции - кирпичные строения с деревянными крышами. Чиновники из конторы неподалеку, все на одно лицо, считали коробки, ставили на них метки и записывали в журналы. Потом продукцию грузили на подводы, запряженные крепкими лошадками, и отвозили на железнодорожную станцию Сирахама к приходу поезда из Тойохары. Рыбаки зарабатывали несколько иен в месяц. Море - богатое и щедрое - платило труженикам сторицей, но тем доставались только крохи.
   Сидзука привыкла к труду в огороде и в поле. И все же, сообразив, что тяжелый, однообразный труд, согнувший и мать, и свекровь, ждет ее всю жизнь, она с новой силой стала мечтать о гимназии.
   Однако скоро мечты оттеснила другая проблема. Сидзуке казалось, что муж с ней холоден. Сначала она приняла это, как должное. Супругам отстроили отдельный дом, как и остальным женившимся братьям Накано. С родителями жил только самый старший с семьей. Там всегда было шумно: Рафу с Рицуко, старший сын Раидон с женой Нами, пятеро детей и старые-престарые дедушка с бабушкой, которые вовсе не шумели, а сидели себе на одном месте и наблюдали за домочадцами напряженным взглядом. В гостях у этой шумной, беспокойной семьи Сидзука завистливо наблюдала за другими супружескими парами. Акио казался ей безропотным теленком, не стоящим внимания, но зато как он топчется вокруг Сакуры! А как нежно поглядывает Раидон на свою Нами - крупную, некрасивую, старую женщину! А уж сами Рафу и Рицуко умели разговаривать друг с другом одними взглядами. Сидзука стала чувствовать себя совсем несчастной. По ночам жарко обнимала Нибори, он отвечал, был нежен и горяч, но по-прежнему оставался чужим.
   Работа на сортировке, засолке и сушке рыбы сменилась варкой тука - рыбного удобрения. Тук варили сезонные рабочие, но во время лососевого хода нагрузка увеличивалась, и тогда нанимались женщины рыбацкого поселка. Их согласия не требовалось. Чиновники заходили в дома и записывали в книги тех, кто будет работать на туке.
   Удобрение варили далеко от поселка. Каждое утро приходилось идти туда пешком. Торжественно всходило солнце, добела умытое водой Охотского моря. На берегу располагалось множество огромных котлов. На тук в основном шел лосось. Мужчины и женщины закладывали рыбу в котлы, под которыми разводили костры. Рыба всё варилась и варилась, котлы исходили паром, а Сидзука, которая выросла на свежем воздухе, не могла привыкнуть к зловонию, отравившему всю округу. На побережье стояли бараки из камыша и соломы, здесь же располагались лавки и мастерские. С берега протянулись деревянные причалы, а в море качались мелкие суденышки, раскинувшие сети.
   Когда месиво в котлах превращалось в жижу, не менее отвратительную, чем запах, ее отжимали в полотнищах, просушивали на рогожах и упаковывали в мешки. Чиновники их пересчитывали, ставили клейма и заносили цифры в большие книги. Упакованный тук рабочие складывали в деревянные сараи. Через каждые день-два подходили транспортные суда, казавшиеся Сидзуке чудовищными, отправляли на берег шлюпки. Мешки приходилось грузить наравне с мужчинами. И так - каждый день.
   Сидзука ненавидела эту работу. Вот оно, семейное счастье!
   
   В сентябре старики Накано, которые побывали на свадьбах всех своих внуков, решили, что больше никаких долгов за ними не числится. Первой умела бабушка. Спустя две недели упокоился и дед.
   Если для церемонии бракосочетания обращаются к синтоистскому священнику, то хоронят согласно буддийским обрядам.
   На исходе второго дня семья Накано принимала соседей, которые пришли выразить соболезнования. Буддийский священник на одной ноте читал сутру, а главный распорядитель похорон курил ладан. Именно тогда Сидзука перехватила долгий взгляд мужа. Увы, Нибори смотрел не на нее, а на Сакуру. Не поверив в собственные домыслы, Сидзука внимательно оглядела сестру при скудном освещении. Сакура, казалось, ничего не замечала. Чтобы уравновесить большой живот, она чуть-чуть отклонилась назад. "Глупости. Она же скоро родит!" - подумала Сидзука и снова поглядела на мужа. Нибори по-прежнему смотрел на Сакуру, и взгляд у него был такой...
   У Сидзуки отнялись ноги. Воздух, насыщенный запахом ладана, внезапно стал тяжелым и душным. Хорошо, что на нее в это время никто не смотрел. Нибори тоже не смотрел, занятый созерцанием Сакуры. "Может, она и забеременела от него? - полезли в голову непрошеные мысли. - Хотя нет, он же в армии был". Всё отодвинулось в сторону: и мечты, и тоска по родному дому, и грустные размышления о будущем. Остался только тяжелый, засасывающий взгляд мужа, направленный на чужую жену, родную сестру Сидзуки.
   В день похорон дом не мог вместить всех, поэтому гроб с покойным увезли в буддийский храм. Там собрались все родственники и соседи. Гроб установили на похоронный алтарь, сложенный из поминальных дощечек и убранный цветами, и накрыли крышкой. Сидзука не слушала ни сутру, ни хвалебных речей. Все ее внимание было поглощено поведением мужа. Нибори, одетый в траурное черное хаори* и плиссированную юбку, изредка бросал осторожные взгляды в сторону Сакуры. Нет, Сидзука не ошиблась! День стал черным, словно ящик с углем.
   Сакура, красивая даже в траурном кимоно без узоров, на взгляды Нибори не обращала внимания.
   После службы крышку сняли. Каждый подошел попрощаться с покойным. Сидзука вгляделась в строгое лицо дедушки и усовестилась, что на похоронах была занята только собой. Мысленно просила у него прощения и постаралась выбросить из головы неприятности хотя бы до конца похорон.
   В гроб положили цветы с алтаря и вещи дедушки, потом накрыли крышкой. Каждый подошел, чтобы забить гвоздь большим камнем. Некоторым из братьев, и Нибори тоже, удалось забить гвоздь с двух ударов - значит, их ждет успех. Сидзуку передернуло. "Любопытно, какой успех ждет моего мужа?" - подумала она и покосилась на Сакуру. И наткнулась на ее тревожный взгляд.
   Из храма гроб увезли на повозке в крематорий.
   После похорон сельчане потянулись к морю. Работать, работать, работать...
   Поздно вечером, накрывая на стол, Сидзука искоса поглядывала на мужа - чужого, незнакомого человека. Даже не ревность - тоска вытягивала душу. Домой хотелось настолько сильно, что Сидзука готова была идти туда пешком, прямо сейчас, невзирая на усталость и тьму на улице. Нибори, как обычно, молчал, будто отгородился от нее фусумой.
   Внезапно пришла Сакура, одна, без мужа. Сидзука не хотела на нее смотреть, но в дом пригласила.
  - Что же без Акио? - спросил Нибори, поднимаясь навстречу гостье.
  - Хочу повидаться с сестрой, - сказала Сакура, отдуваясь. Нибори не захотел слушать женские разговоры и ушел на улицу.
  - Я все вижу. Почему ты ко мне не пришла? - спросила Сакура, осторожно опускаясь на татами.
  - Я еще и виноватая? - разозлилась Сидзука, усаживаясь рядом. - Почему я должна к тебе идти?
  - Потому что мне тяжело ходить, разве не видишь? А нам нужно поговорить.
  - Нам не о чем разговаривать.
  - Ты так думаешь? Я вижу, как ты мучаешься. Но я не виновата, честное слово! Мне это неприятно. Мне сейчас совсем не об этом надо думать... Сидзука, ты сама видишь, как я держу себя с ним. Единственно, чем я могу тебе помочь - как можно меньше попадаться ему на глаза.
  - Конечно, ты такая красивая, умная, образованная, ты - учительница, а я...
   Сидзука расплакалась злыми слезами.
  - Муж тебя любит, и ты счастлива! А меня не любит! Никто меня не любит, даже мама. Я и нужна, только чтобы варить этот вонючий тук!
  - Как же не любит? А я? И мама тебя тоже любит.
  - А отец? Он запретил мне учиться!
  - Он хочет, чтобы ты была счастлива.
  - Ну и досталось мне счастье - с малую раковину**! Нибори почему-то любит тебя, а не меня! Что же мне делать? Что делать?
   Сидзука плакала и раскачивалась от безысходности.
  - Не знаю. Я сама боюсь, что это заметит кто-нибудь. Людская молва что сукновал: всё сваляет**. Наверное, надо, чтобы Нибори образумил отец. Поговори с Рицуко-сан, а она поговорит с Рафу-сан.
  - Думаешь, это поможет?
  - Наверное, больше ты ничего не сможешь сделать, милая Сидзу-тян*...
   Сестры помирились. Нибори в тот вечер так и остался отчужденным, и Сидзука ночью тихонько плакала.
   Утром, потроша для засолки рыбу, Сидзука попыталась поговорить со сверковью.
  - Странные вещи ты говоришь, дочь, - ответила Рицуко. - Значит, ты сама что-то неправильно делаешь, раз мой сын тебя не любит.
   Слова свекрови прожгли до самых пяток. Сидзука сказала, что скоро придет, а сама ушла в дом, где не сложилось супружеское счастье, увязала свои пожитки в платок фуросики* и отправилась пешком в Отиай.
   Чтобы не истереть в дороге соломенные дзори*, она сняла их и несла в руке. Ноги шли сами, а мысли всё вертелись вокруг неудавшейся, поломанной жизни. Она не рассчитывала на теплый прием дома и сильно опасалась, что отец отвезет ее назад. Возвращаться по доброй воле она не собиралась. Что ее ждет в Сакаэхаме? Работа с утра до ночи, холодный дом и постылое ложе рядом с мужем, который любит другую? И дети - целая куча, как у Шики, которых Сидзука больше не хотела.
   Хвойные деревья недалеко от дороги стояли голые. Лес почему-то гибнул. Дорога с серыми, оголившимися лиственницами на обочинах казалась зловещей. Сидзука, занятая собственной душевной болью, тем не менее, ужасалась, оглядываясь вокруг. "Откуда эта напасть? - удивлялась она. - Ведь месяц назад еще не было! Нет, было, но совсем чуть-чуть! Вот и со мной то же самое - сухая, никому не нужная палка. Не нужна я мужу, не нужна и родителям. Никому!"
   В Отиай пришла после полудня. Родители и Монтаро работали в поле, Шика хозяйничала в окружении детей. Она удивилась возвращению сестры. Слезы у Сидзуки потекли рекой. Сестры поговорили. Шика пожалела ее, но сказала, что придется вернуться. Не жить же всю жизнь в позоре!
   Раньше, чем вернулись родители, приехал на подводе Нибори. Встретила его Шика, Сидзука встречать не вышла.
   Виноватый, как нашкодивший кот, он так и вился вокруг мрачной жены.
  - Удивился - как ты можешь уйти? - пришел домой, а там пусто-пусто. И холодно, будто зимой, когда стобу погаснет. И тогда я всё понял, Сидзука!
  - Что? Что понял-то? - подняла она глаза, оттаивая.
  - Ну, как тебе было. Когда приходишь домой, а там вот так... Отец меня выпороть грозился, злющий был!
   Рафу-сан был суровый, неулыбчивый, говорил коротко и отрывисто, и Сидзуке не хотелось, чтобы Нибори попал ему под горячую руку.
  - Знаешь, что он сказал? - продолжал Нибори.
  - Что? - шептала Сидзука, чувствуя, как близко счастье, еще минуту назад недостигаемое.
  - Что я еще и Сакуру позорю. А тебя сначала мама потеряла. Ты сказала, что скоро придешь, а сама исчезла. Не злись, миленькая моя. Если жена злая, это все равно как шестьдесят лет неурожай.**
   Шика оттаскивала младшего сынишку от фусумы, которую тот успел продырявить пальцем, и прятала улыбку.
   Супруги вышли из дома. Вечернее небо подернулось розово-серыми полосами. Нибори сжал горячей ладонью натруженные пальцы жены. Они стояли рядышком и смотрели на сопки, чернеющие на западе. Над лесом летели три уточки, торопливо махали короткими крыльями. Стояла тишина; дневные птички угомонились, ночные обитатели не торопились начинать тайную жизнь.
   Нибори и Сидзука уехали из Отиай рано утром, когда солнце только-только выслало на разведку самые непоседливые лучи. Кеитаро, провожая детей, напутствовал их:
  - Берегите, что есть. Цените друг у друга достоинства, а туда, где недостатки - не лезьте.
   Пока возвращались, молодые ничего вокруг не замечали. И все же Сидзука надеялась, что Сакура и правда будет как можно реже попадаться на глаза Нибори...
   А в глубине леса исподволь шла разрушительная работа: трудились гусеницы сибирского шелкопряда. Объедали хвою, захватывали дерево за деревом - лиственницу, ель, пихту. И работа эта только началась.
 

  Глава 11 ЧЕРНЫЕ МОЛНИИ В ГЛАЗАХ

Киёмидзу Шиме в 1918-1919 годах снова пришлось участвовать в экспедициях, теперь уже на Северном Сахалине. Правительство Колчака, властвовавшее в то время на севере острова, не препятствовало разведке угольных залежей японскими геологами и инженерами. В 1919 году экспедиция, отправленная акулой бизнеса фирмой "Мицубиси", вела съемки и исследования по заявкам товарищества "Иван Стахеев". Возглавлял ее сам вице-директор Геологического комитета Японии Кобаяси Гиитиро. Уголь нашли высокосортный, который годится для производства стали. Японцы пытались добиться исключительных прав на разработку сахалинских копей, однако правительство Колчака каждый раз отвечало отказом. Адмирал Колчак испытывал к Японии откровенную антипатию, предпочитая поддерживать связи с ее соперницей Америкой. Колчаковская администрация провозгласила принцип "открытых дверей" - свободной конкуренции между капиталами разных стран, и не допустила японского экономического господства в русской части острова.
   21 апреля 1920 года Япония захватила север Сахалина, бывший к тому времени советским. Японское правительство не скупилось на затраты, чтобы исследовать захваченную территорию. Главная цель - нефть, которую не удалось найти на юге. Оккупация началась с введения военно-гражданского управления. Русские законы перестали действовать. Все населенные пункты и даже улицы получили новые названия. Коммунистические издания были немедленно запрещены. Почтовая связь с материком прервалась. Японские дельцы оттеснили русских промышленников. 30 августа военно-административное управление запретило начинать добычу угля, если рудник к моменту оккупации не работал. 14 сентября оно ввело ограничения на вывоз угля с Сахалина. Эти мероприятия ущемили права русских угледобытчиков.
   Русские предприятия были вынуждены продавать имущество японским фирмам. Разумеется, за бесценок.
   По сравнению с этими событиями первая всенародная перепись населения, прошедшая в Японии в 1920 году, несколько поблекла.
   
   Отец вернулся из экспедиции только в конце октября, поздно вечером. Пятилетний Казуки мгновенно проснулся, торопливо отодвинул фусуму и повис на крепкой отцовской шее.
  - Шима, - шептала мама, склонившаяся в глубоком поклоне. Выпрямившись, она сразу поставила обеденный столик. Отец пах костром, но даже дым не смог перебить его собственный, родной, такой вкусный запах. Отросшая в экспедиции бородка делала отца немного чужим, но Казуки уже узнал его, уткнувшись носом ему за воротник.
   Мама поставила варить рис на хибати с тлеющими древесными угольками.
  - Папа, папа, что ты мне привез? - спрашивал Казуки и нетерпеливо подпрыгивал на месте. Отец вручил ему большую клейкую кедровую шишку, обнял сына еще раз и отправил спать. Казуки послушно задвинул фусуму и забрался под одеяло к младшему брату. Ибура даже не шевельнулся, так сладко ему спалось.
   Сон пропал. За бумажной стенкой отчетливо слышались приглушенные голоса родителей. Сначала папа и мама шептались совсем тихо, и Казуки по шороху догадался, что они обнимаются. Потом мама занялась ужином и спросила:
  - Что там, на севере?
   Отец помолчал, прежде чем ответить:
  - Глушь. Леса живые стоят, поначалу непривычно было. Сибирский шелкопряд туда не добрался. Наверное, потому что зимой там очень холодно.
  - А что в селеньях?
  - Цивилизации там меньше, чем у нас. Дороги плохие, в дождь не проедешь. Дома бревенчатые, но есть и кирпичные. Церкви в каждом селении. Высокие, красивые. Магазинов мало, на всех японские вывески, и на конторах тоже. Мастерских вообще не увидел, только те, что уже японцы открыли. Фотоателье - одно-единственное, в одном большом селении, в Александровске! Думал, что тоже только открыли, а оказалось, оно раньше принадлежало русским, но теперь владелец - японец.
  - Но Александровск - это город!
  - Да, город, а на вид - большое село.
  - Русских видел?
  - Видел, но мельком, - с неохотой проговорил отец. - Наш отряд заходил несколько раз в сёла, чтобы продуктов закупить. Русские на улицы не высовываются, сидят по домам. Даже в огородах их не видно было. Все у них позарастало там.
  - Почему?
   Отец, кажется, усмехнулся.
  - Ты знаешь, Турешмат, наши их не трогают, но на улицах полно военных и полицейских. Может, потому русские и сидят дома, никуда не ходят. Без специального пропуска они никуда и сунуться не могут. Может, оно и к лучшему. Староста одного из сёл, майор, предупредил нас, чтобы осторожнее были.
  - Осторожнее? Там опасно?
  - Военное положение, а русских там довольно много. Мало ли что.
  - Но в газетах писали, что русские устроили нам радушный прием и были благодарны!
  - Турешмат! - ласково ответил отец. - Если бы ты видела, с какой ненавистью они смотрели на нас из окон! Будто сквозь амбразуры. Спиной поворачиваться не хотелось, лопатки сводило от этих взглядов. Опасаться вроде нечего, все коммунисты покинули остров. Хотя я слышал, что кое-кто остался, и их всех казнили.
  - Какой ужас! Я видела русских в детстве. Я помню, какие они были добрые и улыбчивые, даже коммунисты. Нас, детей, угощали сладостями. А еще у отца хранилась книжка с картинками и с большими русскими буквами. Ее когда-то подарила русская учительница, когда он сам был еще маленьким. А буквы он все давно позабыл.
  - Я не удивлюсь, если русские сами позабыли свои буквы. Школа у них стоит пустая, дети не учатся.
  - Но почему? Это странно!
  - Летом, говорят, дети у них отдыхают, но осенью они тоже не учились. Староста сказал, что эти варвары ленивые, но, мне кажется, причина в другом. Знаешь, Турешмат, там ведь теперь, как и здесь, государственный язык - японский. А русские на севере его вряд ли знают.
  - Ну и что?
  - А то, что в школах вместо русского языка придется изучать японский.
  - Разве это плохо? Смирятся и отправят детей в школу. А ведь и правда, родному языку тоже надо учиться!
  - Русские, видать, решили, что детям теперь вообще учиться не надо.
  - Шима, летом приходили переписчики, я заполнила бланк за тебя. Такой длинный, двухсторонний! Заполняла не я, а чиновник. Он задавал вопросы и записывал, что я отвечу. Удивился, что я, айну, имею японское гражданство, хотя я коренная жительница Карафуто, а не с Хоккайдо. Шима, тебе там встречались айны?
  - Айнов не встречал. Зато попадались гиляцкие стойбища. Нивхи жалуются...
   Тут отец сделал долгую паузу, которую мама не нарушила ни единым словом.
  - Нивхи утверждают, будто японцы отбирают у них рыбу, а взамен пушнины дают только самогон или водку. В отряде этим россказням не слишком-то верили, но нивхи не умеют обманывать. И такого запустения у них я еще не видел. Не видел столько пьяных... Они на зиму почти не запасли юколы*. Знаешь сама, что это значит. Ке-рафы* летом пустовали, ни души!
   Казуки уже не прислушивался к разговору родителей. Он жалел русских детей, которых глупые папы-мамы не пускают в школу. Сам-то он пойдет на следующий год! Наденет праздничное черное хаори, у него будет настоящий портфель, и маленький Ибура будет смотреть на старшего брата с восторгом.
   Потом Казуки размечтался, как он, самурай огромного роста, спасает лес от сибирского шелкопряда. Злой ками из белых нарядных гусениц, весь в крупных желто-серых бабочках, так и вертелся вокруг, смеялся и дразнил, а Казуки долго сражался с ним, пока не загнал в реку. Злой ками сибирского шелкопряда погиб, отец гордится своим сыном, а Ибуки смотрит с восхищением. Так Казуки и уснул - под восхищенный взгляд брата, мерно сопевшего рядом и сладко чмокающего во сне.
   
   Киёмидзу Казуки вертел головой, рассматривая здание школы и множество детей с родителями. Отец крепко держал его за руку. В другой руке Казуки нес настоящую кожаную сумку с тетрадями, чернильницей и акварельными красками. Сегодня, 6 апреля 1921 года, Япония отмечает День цветения сакуры, а здесь всюду лежит снег, подтаявший и просевший под скупым солнцем. Территорию вокруг школы расчистили от снега, убитые сибирским шелкопрядом елки спилили. Двухэтажная деревянная школа поблескивала стеклами окон на ярком солнце.
   Отец подвел Казуки к группе детей и оставил, а сам отошел в сторону.
   Здесь стояли только мальчики. Учитель заставил их построиться в две шеренги. Девочек построили отдельно. Торжественная часть шла довольно долго, и Казуки скучал, терпеливо стоя вместе со всеми. Оживление вызвало выступление танцевальной группы девочек. Трое играли на тайко*, пятеро танцевали, степенно расхаживая по площадке и взмахивая пестрыми широкими рукавами.
   Торжественная часть окончилась, и детей повели в школу. Зайдя внутрь, все разулись, поставили обувь на полочки и обули чистые дзори. Одежду повесили на длинные ряды вешалок. Было тесно, Казуки толкали со всех сторон, и он боялся отстать от своей группы.
   Полы всюду покрывали дорожки. В узком коридоре висел свиток с каллиграфически выполненной записью. Учитель завел детей в большой светлый класс и велел сесть за низенькие столики на застеленный ковром пол. Учитель поздравил детей с началом великого пути, а потом раздал всем листы бумаги, велел открыть краски и выбрать перья средней толщины.
  - Рисуем иероглиф всей рукой, помогая телом, вот так, - показывал учитель. Он нарисовал иероглиф мелом на доске, а потом подошел к каждому ученику и помог сделать первые штрихи.
  - Этот иероглиф "хи" - "солнце", - пояснил он, когда все управились с работой.
   "Получается, я нарисовал солнце?" - удивился Казуки, вглядываясь в простую неровную решеточку на листе бумаги.
  - Этот иероглиф еще означает "день". А теперь возьмите краски и нарисуйте солнце и день.
   Так началась учеба. Четыре месяца спустя Казуки сумел прочитать надпись на свитке в коридоре: "Учить других всегда почетно, учиться у других никогда не зазорно".
   
   Живот разболелся еще дома. Учись Казуки в первом классе, он бы пожаловался. Но ему уже восемь лет! Мама слегка обжарила на завтрак кусочки тофу*, но есть совсем не хотелось. Запах еды отталкивал. Ибура с удовольствием съел и свою порцию, и брата. Казуки только попил чаю. Поворчав, мама сунула в школьные сумки контейнеры с рисом и кусочками рыбы, положила листики пекинской капусты. Братья зашагали в школу - старший в третий класс, младший в первый. Сейчас, в июне, когда местные березы с темно-серыми кряжистыми стволами, ольха и клены покрылись листьями, трагедия леса предстала во всем своем величии. Зеленые островки на сопках только подчеркивали серость унылых склонов. Казуки всю зиму надеялся, что, может, чудо произойдет, и уничтоженные сибирским шелкопрядом деревья весной вновь зазеленеют, но чуда не случилось. Лес был мертв. Зловредные гусеницы не пощадили даже сосны, которые они недолюбливают. Отец сказал, что в этом году сибирского шелкопряда нет. Мама по вечерам уже не задвигала сёдзи, как прошлым летом, когда домой на свет валом летели белесые бабочки. По утрам под уличными фонарями лежали сугробы из погибших насекомых. Отец тогда рассказывал, что в лесу гусениц столько, что они ползают друг по другу, а слой из них порой толщиной три сун* и даже больше!
   Уничтожив хвойные леса на юге острова, вредитель угомонился. Казуки видел с дороги, как бригада на ближайшем склоне валит сухие стволы.
   Мальчик остановился, пережидая неожиданно сильный приступ боли внизу живота. Боль отпустила, и мальчик зашагал дальше.
   На уроке японского языка учитель рассказывал о фамилиях.
  - Японские фамилии, как и имена, делятся на две группы: кунные, которые состоят из ваго, и онные, которые состоят из канго, - рассказывал учитель. - Киёмидзу, что означает "ваго"?
  - "Ваго" означает исконно японское слово, - четко ответил Казуки.
  - Правильно. Ходзуэ, что значит "канго"?
   Ходзуэ, не зная ответа, мялся и краснел от стыда. Учитель продолжил:
  - "Канго" означает, что слово пришло из Китая. У Киёмидзу фамилия принадлежит к кунной группе, потому что состоит из двух японских слов: "киёй" - чистый", и "мидзу" - "вода".
   Казуки хотел спросить, что означает непонятная фамилия Ходзуэ, но не решился. По опыту он уже знал, что учителя не любят, когда ученики их спрашивают. К тому же он начал понимать, что взрослые знают не всё, и опасался вопросами ставить их в трудное положение. Однако учитель сам завел разговор о необычной фамилии:
  - Слово "ходзуэ" можно истолковать как "сбор колосьев", но эту фамилию можно написать и другими иероглифами. Вот так.
   Учитель начертал на доске оба варианта написания фамилии.
  - Здесь написано "сбор колосьев", а здесь - "первое число восьмого лунного месяца". И то, и другое - "ходзуэ". В этот день древние начинали жатву.
   Следующий урок - математика. Боль в животе уже не отпускала, то усиливалась, то ослабевала. А еще прибавилась тошнота. Казуки притерпелся.
  - Летоисчисление каждый раз начинается с первым годом правления нового императора, - рассказывал учитель. - Как только престол занимает наследник, счет годам начинается заново. В наше время такой порядок стал не совсем удобным. Императоров сменилось много, поэтому часто бывает путаница. Для удобства мы приняли мировое летоисчисление. Сейчас идет 1923 год, или десятый год эпохи Тайсё. Всем понятно? А теперь посмотрите, какое на улице солнце! Мы не видели его уже три недели. Поэтому я отменяю урок математики, а мы все вместе пойдем за школу и будем рисовать деревья в солнечных лучах. Но прежде я скажу несколько слов. Все мы видим, что наши леса погибли. Гусеница сибирского шелкопряда небольшая, всего лишь два сун* длиной, но их было очень и очень много, поэтому гусеницам удалось погубить огромный лес. Возродить его можно тоже только всем вместе. В воскресенье все мы, и ученики, и учителя, пойдем на сопку сажать маленькие елочки.
   Значит, лес можно восстановить, и сопки снова станут зелеными! А если вместо лиственниц будут расти ели, то лес будет зеленым и зимой! И люди сделают это сами, и он, Казуки, тоже!
   Рисовать и раньше не очень-то получалось, а сейчас рука и вовсе не хотела слушаться. Да и с глазами что-то происходило. Иногда темнело так, что приходилось зажмуриваться и глубоко дышать, чтобы зрение вернулось. Особенно тяжело было, когда боль усиливалась и сдавливала низ живота.
   К концу пятого урока стало совсем худо. Надо было пообедать. Скоро начнутся спортивные состязания с учениками другой школы, а Казуки входил в команду младших школьников. Он вышел на улицу и уселся на скамью с другими учениками. Подбежал Ибура, дружески толкнул локтем в бок, отчего боль стельнула до самого подбородка. Братья вытащили контейнеры с едой. Ибура достал палочки и с аппетитом стал поедать рыбу и рис.
   Есть не хотелось. Жирная рыба испачкала пальцы. Надо было покушать хоть немного перед соревнованиями, но от запаха рыбы к горлу подкатила тошнота. Казуки предложил обед Ибуре, но тот уже наелся.
   Брата позвали друзья-одногодки, и он убежал. Казуки поплелся к школе. На ходу вытер руки о бумажную салфетку, которую мама всегда совала ему в карман. Салфетка выпала из рук.
  - Ну-ка, подними бумажку! - велел незнакомый учитель. Он проходил мимо, но остановился
   - Вот послушай. Когда в Японии принимали в эксплуатацию первую железную дорогу, важные чиновники решили проехать одну станцию. Перед тем, как зайти в вагон, они разулись, как перед входом в жилище. Поезд поехал. А когда он остановился, и чиновники хотели выйти, они не нашли своей обуви. Она осталась на первой станции. С тех пор пассажиры не разуваются, когда заходят в вагон. А там, где не разуваются, можно мусорить, потому что это не жилое помещение... Как твое имя?
  - Киёмидзу Казуки, - проговорил мальчик, преодолевая боль.
  - Как ты думаешь, Киёмидзу-сан, разве хорошо, что в вагонах так грязно?
   Казуки вспомнил поездки на поезде и помотал головой, запихивая в карман салфетку, которую послушно поднял.
  - Мы здесь живем. Мы живем под этим небом, под солнцем, поэтому везде должно быть чисто.
  - Но ведь другие мусорят!
  - А ты все равно не мусори. Даже если, например, на улице будет грязно, твоей бумажки там валяться не будет. Киёмидзу-сан, как ты себя чувствуешь?
  - Хорошо.
   Учитель с сомнением оглядел мальчика.
  - Сходи в медпункт. Ты совсем бледный. Похоже, у тебя температура.
   Идти в медпункт не хотелось. Он ведь ничем не болеет! Вдруг его отправят домой? Как же тогда соревнования?
   Учитель ушел, а Казуки отправился к госинэйхоандэну. Может, в хранилище духовных сокровищ ему станет легче.
   Хоандэн располагался недалеко от школы, прячась за тисом и кустами акаций. Рядом по соседству с незабудками уже цвели лесные пионы и удивительные цветы местной гортензии. Сакура уже почти отцвела. Говорили, что раньше здесь стояли пихты, но сибирский шелкопряд добрался и сюда.
   Миниатюрный каменный павильон стоял на высоком цоколе, к входу вела маленькая, но крутая лестница. Рядом никого не было. Казуки зашел внутрь. С портрета на полочке на него добрыми глазами смотрел император Ёсихито. Рядом лежал свиток - копия "Рескрипта об образовании". Казуки постоял в тишине, прислушиваясь, что происходит у него внутри.
   Послышались голоса, в хоандэн кто-то заглянул. Казуки вышел наружу, невольно держась за живот. Боль опять сжала челюсти, скрутила так, что пришлось согнуться. Тело покрыл неприятный липкий пот. Живот немного отпустило, но теперь тошнота давила на корень языка. Казуки спрятался в кусты, и его вырвало.
   На стадионе перед школой уже собирались ученики, рассаживались на скамейках, вертелись, хихикали и задирали друг друга. Учитель физкультуры звал участников на разминку. Казуки побежал туда бегом, чтобы не отстать от остальных.
   На разминке он старался, чтобы учитель не видел, что он "бледный", а то еще выгонит в медпункт, и он пропустит соревнования. А участвовать надо было обязательно, потому что отстаивалась честь школы. Боль будто притаилась. Она уползла в правую сторону живота и стала терпимой.
   Соревновались в прыжках в длину и в высоту, в беге на короткую дистанцию, в метании мячей. Казуки с нетерпением ждал соревнования по борьбе каратэ-до сётокан, ведь он обучается этой борьбе в спортивной школе уже третий год. Его глубоко разочаровало, что именно на соревнованиях он показывал низкие результаты. Это злило, но Казуки ничего не мог сделать. Боль так и норовила согнуть его, руки сами хватались за живот. Больше всего хотелось лечь и свернуться в клубок, но еще больше хотелось, чтобы родная школа победила на состязаниях. Учитель физкультуры поглядывал в его сторону и недовольно хмурился, а Казуки старался ускользнуть от его взгляда, чтобы учитель не догадался про живот.
   Наконец началась борьба. Против Казуки выставили мальчика того же роста. Мальчишка легко двигался, пружиня ногами, словно ничего не весил. Глаза метали черные молнии. Прозвучал сигнал к началу, но противники не успели сблизиться, потому что Казуки внезапно скрутила острая боль в животе. Потеряв дыхание, он согнулся пополам. В глазах стало темно, в ушах засвистело, как в сумасшедшем полете. Разогнуться никак не получалось.
   Подбежал учитель физкультуры, склонился, губы его шевелились. Рядом растерянно топтался противник.
   Учитель поднял Казуки на руки и понес со стадиона.
   
  - Почему, ну почему ты никому ничего не сказал? - спрашивала мама, гладя его по голове. Казуки лежал, молчал, смотрел в окно больничной палаты. Мама вздыхала, поправляла медицинский халат на своих плечах и снова спрашивала.
  - Мама, а наша школа победила? - спросил он, прервав вопросы.
   Мама всплеснула руками:
  - Нет, это неисправимо! Конечно, победила, мой ты хороший! С такими учениками, как ты, она не могла не победить.
   Казуки улыбнулся от счастья и спросил:
  - А когда я вернусь в школу?
  - Лежи пока. Скоро вернешься. После аппендицита быстро поправляются.
   Нет, мама не поймет. Вот отец - тот поймет. Учебу он быстро наверстает. Надо помочь высаживать елочки на голых склонах. Все высаживают, только он один в больнице прохлаждается. И, главное, поскорее возобновить тренировки в спортивной школе. Осенью снова будут состязания, и тогда он точно одолеет того пацана с черными молниями в глазах.

  Глава 14 ПЕРВЫЕ ИСКРЫ

  Копить оказалось непросто. Деньги утекали, как вода, хотя братья покупали только самое необходимое и очень скромно питались. Через месяц заработок повысили до четырех иен. "Новобранцев" расселили в общежитии для холостяков. Братья выбросили из комнаты старые татами, оставшиеся после прежних жильцов, и купили новые. На этом обустройство закончилось. В бытовой комнате стояло роскошество - электропечь, на которой можно было готовить.
   Теперь о детях очень даже думалось. Оба брата увлеклись подругами, с которыми познакомились в первый день. Много общаться с девушками считалось неприличным, зато их можно провожать после смены до женского общежития, неторопливо двигаясь по улице гурьбой по десять-двенадцать человек. Братья опасались, как бы любимых не сосватали без них. Заслать сватов они пока не могли, надо было сперва скопить денег. Вот где могли бы подсобить родители, но они были ой как далеко! Независимость обходилась дорого.
   Кэн попросил Ёсико дать ее адрес на всякий случай. Рядовая улица, как водится, никак не называлась, поэтому девушка нарисовала на листочке схему со своим домом. В выходной день Кэн пешком отправился туда. Он не собирался к ней в гости, это было бы верхом неприличия. Просто хотел посмотреть ее дом и, если повезет, увидеть издалека родителей. С ним, разумеется, пошел и Хироси.
   Ямасигай раскинул кварталы от фабрики до самого моря. Нумано-Хата - ближайшие к морю девять кварталов. Идти пришлось долго. Добравшись до парка, братья купили мороженого и плюхнулись на скамейки отдыхать. Солнца не было уже вторую неделю. Ветер тащил по небу бесконечные тучи, вздымал вдоль дорог пыльные вихри, которые потом волок вдоль узких улиц, осыпая белье на веревках. Дождя, однако, тоже не было. Обычная погода Карафуто. Со стороны сопок тянуло дымом - снова горели леса.
  - Пролилось бы, как следует, и погасило бы пожары, - произнес Кэн, оглядывая низкие тучи, неделю как готовые вот-вот разразиться дождем.
  - Найдем дом Ёсико - надо будет посмотреть, что там вдоль моря, - предложил Хироко.
   Нумано-Хата - "озерная сторона" - уютно расположился меж двух небольших водоемов. Кэн, сверяясь со схемой, вывел Хироси к озеру у подножия сопок и без особых хлопот нашел Центральную начальную школу высшей ступени, в которой размещалась женская гимназия. "Вот бы Ёсико туда, - размечтался Кэн. - Не возилась бы она тогда с макулатурой. Ничего. Женюсь на ней, и больше она работать не будет. Прокормлю семью сам". Рядом нашлось здание окружного лесничества, помеченное на схеме. Ориентируясь на него, Кэн отыскал среди тесно наставленных домов и жилище Ёсики. Надеясь увидеть ее родных, он подошел к низенькой ограде и заглянул во двор. Там цвели сиреневые ирисы и куст, усыпанный мелкими белыми розочками. Сёдзи было снято, но в доме никого не было видно. За домом виднелся огород. Из-под крыльца выскочил черный пес и залаял на Кэна.
   Из глубины домика выглянул старый дед:
  - Что там, Акира?
   Лай стал остервенелым. Мелькали белые зубы. Братья переглянулись и пошли прочь. Пес перемахнул через ограду и бросился вдогонку за гостями.
  - Акира, назад! Акира! - кричал дед.
   Куда там! Братья улепетывали что есть духу, а сзади наседал Акира и хватал их за голые икры.
   Прогнав парней целый квартал, пес отстал. Братья остановились, запаленно дыша.
  - Ну, познакомился? - съехидничал Хироси. - Отныне это твой первый родственник. Ну-ка глянь, штаны целы?
   Момохики, доходящие до середины икры, уцелели, зато ноги у обоих были покусаны до крови. Братья сорвали на обочине листья подорожника, размяли и вытерли кровь. За ближайшей оградой залаяла собака, и парни вздрогнули.
  - Пошли отсюда, пока весь Нумано-Хата на нас собак не спустил, - сказал Хироси. - Хоть дзори не потеряли...
   Братья отправились в сторону моря. Возле пруда неподалеку от морского берега они набрели на лисоводческую ферму. Полюбовались на холеных серебристых красавиц с шикарным переливчатым мехом. Лисички скакали по клеткам и бегали прямо по стенам.
   Приморская часть Эсутору называлась Хамасигай - "город на взморье". Вдоль берега тянулись три скучных узких улицы. Братья дошли до портового района, где располагались офисы почтово-пароходных и угледобывающих компаний, редакции газет "Эсутору Майнити Симбун" и "Нисикай Симбун", типография, телеграф и управление полиции.
   Эсутору понравился, но каждому по-разному. Кэн радовался своей причастности к симпатичному, деловому городу с неплохо налаженной жизнью. Хироси же опять разворчался.
  - Видел, какие особнячки отгрохала себе заводская элита? - зудел он. - С нашими хибарами не сравнить. Отдельно живут, у сопок, подальше от нас, рабочих. И школа для их детей отдельная.
  - Больница-то одна на всех, - заметил Кэн.
  - А врачи разные! А видел, какие апартаменты у мэра? В двухэтажном доме живет! А у бизнесмена Оидзуми, который держит лесопилку? Целый квартал занял!
  - Он же не один живет в квартале! Там его контора и дома работников, - возразил Кэн, которого тяготил разговор. - Что-то у тебя настроение в последнее время не очень.
  - Откуда оно будет, настроение, когда не знаешь, на чем сэкономить? Надоело. Съешь на ужин миску риса с рыбешкой, вроде сытый, а все равно бы чего-нибудь съел.
  - Привередничаешь. Рыба здесь дешевая, ешь, сколько влезет.
  - А, ну тебя, ничего ты не поймешь, глупая голова, - отмахнулся Хироси, да с такой досадой, что Кэну стало не по себе. Брат все время пытался до него достучаться, а он, Кэн, даже не прислушивается.
  - Ну, Хироси, какая тебе разница, как живут богатые? Испокон веков так было, - примирительно сказал он.
  - Ладно, - вздохнул Хироси. - Сегодня вечером пойдем в гости к моему мастеру-учителю. Там тебе все объяснят.
  - Что объяснят?
  - Пока еще сам не знаю. Мастер меня к себе позвал. Вместе пойдем. Цутибаси его зовут.
   ...В доме у Цутибаси было много народу. Сидели тесно. Кэн увидел и Титоси, удивился. Рабочий кивнул ему головой. Братья скромно сели около стены позади рабочих, которые подвинулись, уступая место.
   Цутибаси прокашлялся и взял слово. Он долго рассказывал, как трудно живется рабочим, да и всему японскому простому народу. Рассказывал о том, что дети едят не досыта и не получают самую простую медицинскую помощь, потому что она слишком дорогая. О том, как сложно прокормить, обуть и одеть многодетную семью. О том, что женщины вынуждены работать на тяжелом и вредном производстве, хотя их предназначение - заботиться о доме, огороде и растить детей. В то же время руководство завода каждый год вывозит свои семьи в метрополию, где тепло, много солнца и фруктов, и питаются богачи совсем не так, как простые рабочие. И на Новый год они всегда имеют суп дзони, а уж моти едят каждый день. По улицам их возят американские машины с личными шоферами, нашими нищими братьями. Жены руководителей фабрики ходят в шелковых кимоно, а дети посещают отдельную школу, окончив которую, они уедут учиться в Токийский университет, чтобы тоже стать руководителями и жить припеваючи. А наши дети закончат только обязательное шестилетнее образование и пойдут на завод, на самую тяжелую работу. И будут получать полторы иены в день, которые почти целиком уйдут на еду.
   Ничего нового Цутибаси не сказал, все это Кэн знал. Однако простые слова пробудили в нем обиду. Ведь и правда, досыта не наешься. И ничего, кроме работы, не видишь. Так и действительно жизнь положишь на фабрике.
  - Разве это справедливо: работаешь по двенадцать часов, с утра до ночи, а денег нет круглые сутки? - с пафосом вопросил Цутибаси.
  - Вообще-то, если честно, рабочие и не должны получать столько же, сколько руководство, - громко высказался тугой на ухо Титоси.
  - Нам и не надо столько же, - ответили ему. - Нам надо столько, чтобы семьи не жили впроголодь.
  - Это верно, - согласился Титоси.
  - И работать тяжело по двенадцать часов, - поднялся с места Хироси. - После смены в общежитие чуть живой приползаешь, чуть ли не на четвереньках.
  - Во! В самую точку! - похвалил его Цутибаси. - Есть у меня одна газета...
   Мастер зашуршал незнакомым изданием, расправляя измятые листы.
  - Здесь написано, что на западе рабочие трудятся по восемь часов в день. А получают больше.
  - А сколько они получают? - вытянул шею Хироси.
  - Тут в долларах все и в немецких марках. Все равно больше. А чем мы хуже? Работаем, как проклятые, света белого не видим, и зарабатываем на чашку риса.
  - Я вот совсем глухой, потому и кричу, - встрял Титоси.
  - А всё потому, что производство вредное. Пусть платят за наш труд по заслугам! - гневно произнес Цутибаси.
   Поднялся шум. Рабочие обсуждали свою нелегкую жизнь, проблемы и долго не могли успокоиться.
   Когда встреча закончилась и гости стали расходиться, Хироси поманил Кэна и подошел к Цутибаси:
  - А что вы за газету показывали?
   Мастер молча протянул газету парням.
  - О, коммунистическая! - удивился Хироси. - Откуда?
  - Этого я вам не скажу, ребята. За эту газету в тюрьму посадят и фамилии не спросят. Друзья передали с Хоккайдо, хорошие люди.
  - Значит, вы коммунист?
  - Нет. О нашем собрании знай себе молчите. Иначе поувольняют всех, да так, что потом на работу никуда не возьмут. Вам проще, у вас еще ни семьи, ни детей. А вот многодетным туго придется. Хорошо, что пришли, ребята. Мы не в первый раз собрались и еще соберемся, побеседуем. Надо что-то менять. Если ничего не делать, так всё и останется: работа от зари до зари и нищета.
  - А что надо делать? - спросил Кэн.
  - Требовать! Требовать, чтобы повысили заработок хотя бы в два раза и укоротили рабочий день. Только тогда будет легче.
  - Так кто ж ее повысит! - недоверчиво рассмеялся Хироси.
  - Вот! В этом все дело, - поднял палец мастер. - Идите домой и подумайте хорошенько над тем, что сегодня услышали.
   На улице Хироси толкнул Кэна локтем в бок:
  - Понял? Никто нам заработок просто так не повысит, это я тебе говорю! А не повысят - так и будем вкалывать и откладывать жалкие гроши.
  - Домой хочу съездить, сестренку повидать. Подарков хочу привезти всем, - ответил Кэн. - Получается, даже за год не накоплю.
  - Не накопишь! А еще ты жениться хочешь на своей Ёсико. Пойдут дети, чем кормить их будешь? А если начнут болеть? Так и будет всю жизнь твоя Ёсико копаться в мусоре.
   Кэна перекосило.
  - Да, братанище, надо что-то делать, - согласился он.

  Глава 15 БУМАЖНЫЙ ОГОНЬ

  В конце августа резко похолодало, да так, что по утрам изо рта шел пар.
  - Зажечь бы хибати, да дров не напасешься, - бурчал по утрам Хироси, споро натягивая штанишки и ляская зубами от холода. - До зимы еще как до Хоккайдо... Наесться бы до отвала, и никакой мороз не страшен. Как семейные-то живут, а?
   Кэн подумал о своей ненаглядной Ёсико. Заслать бы сватов, пока не поздно, но с пустыми карманами свататься было совестно. Женатым к ежемесячному заработку прибавляют пять иен. Кроме того, фабрика предоставляет жилье молодоженам, но за него тоже придется расплачиваться. Холостяцкое общежитие, комнатка на два татами - и то попробуй, расплатись! За эти сырые плесневелые стены, гнилой потолок и очередь в бытовую комнату к единственной электроплите на все общежитие! В комнатах-то готовить еду запрещается!
  - Ладно, чайку попили, теперь пошли, что ль, работать, - вздохнул Кэн.
   Начало событий он проглядел, потому что завязка произошла рядом с бумагоделательной машиной. Начальник цеха Наото Миура брезгливо ощупывал широкую бумажную ленту, которая неторопливо наматывалась с валов каландра* в огромный рулон на накате.
  - Брак погнали, вурдалаки, - ругался Наото. - Бумага шершавая.
   Цутибаси согласно кивал головой и кланялся.
  - Она и будет шершавой, - огрызнулся Хироси. - Это вон на той машине с суперкаландром она гладкая. А здесь суперкаландра нет.
  - Полторы иены штрафу с тебя непочтительное отношение к руководству! - рыкнул начальник цеха.
   Цутибаси, обильно потея, снова согнулся в поклоне.
  - С тебя пятьдесят иен за плохое качество продукции, - сказал ему Наото и повернулся, чтобы пойти дальше, но наткнулся на оскаленного Хироси. Кожа на скулах парня натянулась.
  - А с него за что? Нормальное у бумаги качество, такое и должно быть. Оно всегда такое на этой машине и лучше не будет!
  - Месячный заработок с тебя сдеру, мальчишка! Работает без году неделя и считает, что разбирается в качестве лучше, чем начальник цеха, который семь лет здесь проработал! Пошел вон, так тебя и разэдак!
  - Ну и сдирай, чтоб ты подавился! А у Цутибаси восемь детей, и на прошлой неделе младенец с голоду помер!
   В цеху было шумно: машины монотонно гудели, формируя и просушивая бумажное полотно, однако разговор на повышенных тонах был отлично слышен в радиусе двадцати метров. Рабочие с угрюмыми лицами наблюдали за происходящим.
  - Чего встали? Работать! - рявкнул Наото. Хироси, мстительно сузив глаза, нехотя подвинулся, уступая ему дорогу. Начальник цеха пошел, не оглядываясь. За спиной Хироси послышался грохот. Парень обернулся и увидел лежащего на полу мастера. Подбежал к нему, стал тормошить:
  - Цутибаси-сан! Цутибаси-сан!
   Глаза мастера чуть приоткрылись, обнажив страшные белки.
  - Он умирает! - вскрикнул, испугавшись, Хироси.
   К ним стали подходить рабочие. Один из них склонился над мастером и сказал:
  - Обычный голодный обморок. Ничего, сейчас оклемается.
   Толпа собралась большая. Цутибаси стал приходить в себя. Приподнявшись, он с тупым удивлением оглядел собравшихся людей.
  - Поднимайся давай. Не ровен час затопчем, - произнес один из рабочих с невнятной угрозой в голосе. - Вон и Наото-сан, легок на помине...
  - Это что еще за новости? - загавкал Наото, который увидел непорядок и вернулся. - А ну по местам все! Чего вздумали, демонстрации тут устраивать? Штраф с каждого по одной иене!
   Толпа не шелохнулась. От взгляда двух десятков мрачных людей в замызганных комбинезонах начальнику цеха стало не по себе.
  - По местам, я сказал! Всех поувольняю к чертовой бабушке!
  - Цутибаси-сан, глуши станок, - устало сказали в толпе.
  - Что?! Бунтовать вздумали? Я сейчас заглушу...
   Толпа двинулась на Наото. Начальник цеха замолчал и попятился. Ровный гул прекратился: бумагоделательные машины остановились. С соседних участков доносился грохот гидроразбивателей, пульсационных мельниц и очистных агрегатов. Оттуда уже стягивались рабочие, и их лица не предвещали ничего хорошего. Среди них Хироси заметил Титоси и Кэна.
   Наото затравленно огляделся в поисках отступления.
  - Так по сколько штрафу ты нам вломил, сукин сын? - с угрозой спросил один из рабочих.
  - За что мы тут горбатимся? Чтобы такие, как он, на Кюсю катались каждое лето? - возмутился другой.
  - За наш счет катаются, кровопийцы! Тут не знаешь, чем ребенка на ужин покормить, дитё голодное спать ложится, а этот брюхо себе нажрал на наши деньги! Полторы тысячи получает в месяц, а мастер участка - всего лишь двести!
   Рабочие загалдели. Голоса множило эхо огромного помещения.
  - Значит, бунт затеяли, голодранцы! А кто вам крышу над головой обеспечил, забыли? - выкрикнул Наото.
  - Уж не ты ли, нахлебничек ты наш? А ну иди сюда!
   Ряды сомкнулись вокруг начальника цеха. Тот вдруг заметался:
  - Расступитесь! Дайте дорогу! Это бунт! Остановитесь, безумцы! Опомнитесь! Я не виноват! Это руководство заставляет меня назначать штрафы! Оно даже план по штрафам дает на месяц! Это все они!
   К центру круга пробивался Ясуда, один из мастеров основного цеха.
  - Расступитесь! - кричал он. - Отпустите его! Мы не убийцы, нам его смерть ничего не даст! В ответ на силу мы получим насилие. Будем действовать по-другому!
   Ясуда пользовался среди рабочих авторитетом. Они расступились, освобождая Наото узкую тропу к выходу. Начальник цеха втянул голову в плечи и, по-волчьи озираясь, почти бегом покинул помещение. Его провожали полные ненависти взгляды.
  - Объявляю забастовку! - прокричал Ясуда. - Остановить производство! Идем к управляющему и предъявляем четкие требования. Затем возвращаемся на свои рабочие места и продолжаем работать.
   Агрегаты начали останавливаться. На цеха обрушилась тишина. Толпа повалила на улицу. Братья с трудом пробились друг к другу.
  - Наконец-то! - восторженно кричал Хироси на ухо оглохшему Кэну. - Наконец бастуем! Теперь всё изменится!
  - Его же чуть не разорвали, Хироси! - твердил своё Кэн, не слушая брата.
  - Поделом ему, захребетнику! - отвечал Хироси с опасным блеском в глазах. - Он мне штраф назначил - месячный заработок! Я бы его собственными руками разорвал!
   Кэн идти не хотел. Сам факт саботажа ужаснул его. Ведь он подписал трудовой договор, и то, что он сейчас делает - непорядочно. Оставаясь среди бастующих рабочих, он подрывал доверие тех, кто дал ему работу. Однако рядом шел брат, возбужденный, веселый, с горящими глазами, и Кэн не мог его бросить. Так же, как не мог оставить коллектив, который стал его семьей. В полном раздрае Кэн покинул цеха вместе со всеми.
   На территории собралась огромная толпа и двинулась в сторону управы. Несколько рабочих побежало в другие цеха и подсобные мастерские. Умолкли фрезы и пилы. Остановилась выгрузка леса с больших грузовиков. Люди в толпе возбужденно переговаривались и кричали.
   Здание управления встретило бастующих пустотой. Администрация получила информацию от Наото Миуры и разбежалась.
  - В элитные кварталы, к управляющему! - выкрикнул Ясуда. Толпа взревела и двинулась вслед за лидером. Позади осталась опустевшая территория, на которой установилась непривычная, пугающая тишина.
   Улица перед огромной толпой обезлюдела. Даже собаки, и те попрятались. Братья старались держаться рядом. Начал накрапывать дождь, которого никто не заметил.
   Рабочих встретила конная полиция. Позади отряда подъехал "Додж" управляющего. Забастовщики остановились, не прекращая шуметь и выкрикивать проклятия. Из автомобиля вышел Такахаси Хидэки в распахнутом европейском плаще. Полиция верхом расступилась, позволяя руководителю пообщаться с рабочими.
  - Что за безобразие вы тут устроили? - холодно осведомился Такахаси. - Немедленно возвращайтесь на свои рабочие места. Фабрика не должна останавливаться. Простой производства принесет корпорации убытки, которые будут возмещены за счет виновников.
   Рабочие загудели, как пчелы в улье. Ясуда выступил вперед.
  - Мы вернемся в цеха, но сначала выдвинем свои требования, - заговорил он. - Мы требуем в два раза повысить заработную плату!
  - Это всё?
  - Нет, не всё. Требуем сократить рабочий день до восьми часов. Кроме того, требуем уменьшить размер штрафов до пяти процентов от месячного заработка.
   Цутибаси беспокойно топтался рядом с братьями.
  - Плохо это кончится, ребята, - негромко сказал он, чтобы в гудящей толпе его услышали только Кэн и Хироси. - Не будет нам ни заработка, ничего. Выставят нас за ворота, да и дело с концом.
  - Это мы еще посмотрим! - ответил Хироси. - Эх, оружие бы, с полицаями мигом бы разобрались!
  - По вашей вине фабрика стоит, а вы еще и что-то требовать посмели? - зло заговорил Такахаси. - Если вы станете работать по восемь часов, я буду вынужден соответственно на треть урезать вам заработок. А если вы хотите ее в два раза увеличить, мне придется уволить половину рабочих, а остальные будут работать двадцать четыре часа в сутки! Всё. Разговор окончен. Все возвращаются на свои места. Где начальник отдела кадров?
  - Бежать изволил! - ответил Ясуда. Толпа зашумела и засвистела. Рабочие двинулись в сторону управляющего. Тот дал сигнал начальнику полицейского отряда и пошел к машине. Ряды полицейских сомкнулись и вклинились в толпу забастовщиков. В ход пошли хлысты и дубинки. Поднялся крик. Рабочие вцеплялись в одежду полицейских и стаскивали их с лошадей. "Додж" уехал, потащив за собой хвост пыли. Хироси рванулся вперед, в самую гущу событий, и Кэн его потерял. Цутибаси снова начал терять сознание и осел на землю. Пробиться через дерущуюся толпу не удавалось, к тому же полицейский огрел Кэна дубинкой по спине. Прямо над головой щерились желтые лошадиные зубы. Опасаясь попасть под копыта, Кэн стукнул кулаком по раздутым ноздрям лошади. Та, хрипя, попятилась, а Кэн полез через толпу в поисках брата. Нога наступила на что-то мягкое. Мельком он увидел, что идет прямо по растоптанному полицейскому, но свернуть в сторону не получилось. Со всех сторон его толкали разгоряченные, обозленные, кричащие люди. Загремели первые выстрелы. Послышались отдельные возгласы, крик усилился. Оставшиеся в седлах полицейские отступили. Когда отряд отъехал на приличное расстояние, один из них поднял пистолет и выстрелил в забастовщиков. Толпа всколыхнулась, в ответ полетели камни. Полицейский собрался было стрелять еще, но товарищи отобрали у него оружие.
   Отряд удалился прочь, а толпа победно завопила. Тут нашелся Хироси, который тряс табельным пистолетом полицейского:
  - Смотри, братанище, теперь мы - сила!
   Кэн настолько был потрясен событиями, что не смог ничего ответить. Больше всего ему хотелось покинуть забастовщиков, но это было опасно. Кроме того, он не мог оставить брата. Толпа двинулась дальше, перешагивая через убитых.
   Забастовщики перешли канал Масурао по автомобильному мосту и направились к сопкам, где раскинулся квартал фабричной элиты. Добравшись до дома Такахаси, рабочие стали громко скандировать и требовать открыть ворота. Никто не откликнулся. Металлическую ограду опрокинули. Дверь выбили. Дом встретил пустотой. Даже прислуги, и той не было.
  - Красного петуха ему! - заорали в толпе.
   Дом подожгли. Забастовщики рассыпались по поселку, круша стекла в окнах.
  - В сопки ушли, - говорили рабочие. - Руки чешутся добраться до этих глоток!
   Толпа оставила опустевшие жилые дома и набросилась на лавки и магазины. Начался разгром и грабеж. Ясуде это не понравилось.
  - Остановитесь! - призывал он. - Мы - честные люди, а не грабители и убийцы!
   Как ни странно, рабочие начали стягиваться вокруг Ясуды. Элитный околоток погрузился в тишину, только со стороны дома управляющего слышался настойчивый гул мощного пламени, пожирающего нарядный особняк, да кое-где еще слышался звон разбиваемых окон.
  - Поймите, вы даете повод полиции рассовать всех нас по тюрьмам за хулиганство и разбой, - увещевал Ясуда. - Наша цель - добиться повышения заработка и сокращения рабочего дня, а не устраивать в городе погром.
   Забастовщики поостыли и потянулись назад, к фабрике. Братья, шагая среди толпы, делились друг с другом впечатлениями. Хироси был очень горд трофеем, всё вертел пистолетом перед носом Кэна и хвастался.
  - Винтовочку бы еще, как в армии, да каждому, всё чего хочешь добились бы! - повторял он.
   На обратном пути толпа остановилась там, где произошла стычка с полицией. Рабочие уже успокоились. Оглядели погибших. Полицейских оставили, своих забрали. Среди них был и мастер Цутибаси. Вероятно, когда он упал, лошадь попала копытом ему в голову. Хироси, увидев погибшего учителя, растерянно заморгал и ссутулился. Только теперь он понял, насколько опасны игры в бунт. А ведь братанище, похоже, понимал это с самого начала! И Цутибаси-сан предупреждал!
  - Теперь отступать поздно, - сказал он Кэну. - Будем стоять до конца.
  - Где наши девочки, брат? - спросил вдруг Кэн.
   Хироси резко остановился. На него наткнулся идущий сзади рабочий и отвесил парню подзатыльник. Хироси даже не дернулся.
  - Вряд ли они на фабрике. Давай-ка к женскому общежитию сходим, - предложил Кэн, оглядывая кварталы, замершие в тревожном молчании. - Если они там, их надо отправить домой. Здесь опасно.
   Парни ни разу не заходили в женское общежитие, но они знали, как расположены окна любимых. Братья бросали в окна камни, пока девушки не откликнулись. Они сразу поняли, что хотят парни, и вышли из общежития с пестрыми узелками фуросики. Очутившись на неприветливой улице, обе задрожали от страха. Братья довели их до Ямасигая, где по-прежнему текла размеренная жизнь, словно ничего не случилось. Кэн и Хироси остановили двух рикш, помогли подругам усесться и оплатили проезд.
   От взгляда Ёсико Кэну хотелось взлететь на небо. Она полностью положилась на него, и смотрела так благодарно и так доверчиво! Ради этого взгляда он бы не то, что с бунтарского квартала, с передовой бы ее вывел!
   Уладив дело с подругами, братья вернулись на фабрику. Территория поразила неправдоподобной тишиной. Рабочие в цеха не заходили, рассыпались кучками и обсуждали сложившееся положение. Женщин не было. Горели костры, в котлах варился рис. Уже вечерело. Рядом с железнодорожным складом стояли пустые вагоны. Около одного из костров стоял Ясуда, говорил громко:
  - Больше никаких погромов! Производство будет стоять до тех пор, пока руководство не выполнит все наши требования. Территорию фабрики покидать не рекомендую, если не хотите неприятностей с полицией. За ворота выходить только большими группами и после согласования со мной. Продукты будем закупать в ближайших магазинах.
  - Сколько времени бастовать-то будем? - спросил один из рабочих.
  - Столько, сколько понадобится! - ответил Ясуда.
   На территорию заехало два грузовика с лесом. Узнав, что случилось, шофера изменились в лице и развернули грузовики обратно.
  - Надо написать письмо главе корпорации, - предложил Титоси. - Рассказать, как нам живется, объяснить, что на наш заработок прожить нельзя, и просить о милости.
  - Главе корпорации! - с насмешкой ответил Ясуда. - Господин Хэйдзабуро озабочен только своей выгодой. Он не станет отрывать от себя, чтобы платить нам больше.
  - Тогда написать мэру Эсутору и губернатору Такеши Имамуре, объяснить, что произошло, и что рабочие от голода теряют сознание.
   Предложение Титоси поддержало несколько рабочих.
  - Мэру до нас и дела нет. Губернатору тем более, - отрезал Ясуда.
  - Тогда - премьер-министру Сайто Макото в Токио и нашему императору Хирохито.
  - Никто не примет нашу сторону, никто не поможет. Нам самим придется отстаивать наши права, - ответил на это Ясуда. - Не сумеем - значит, всё останется по-прежнему.
   Утром в цеха никто не пошел. Фабрика стояла. В половине девятого к распахнутым воротам подъехал "Кадиллак" градоначальника, "Додж" Такахаси Хидэки и грузовик с полицейским отрядом. Полицейские высыпали из грузовика и выстроились в шеренгу. Из автомобилей вышли мэр и управляющий и встали впереди строя. Две сотни рабочих сгрудились вместе. Установилась тишина. Ясуда выступил вперед и четко продиктовал требования.
  - Руководство фабрики вчера дало вам разъяснение, почему не может выполнить эти требования, - заявил мэр. - Да, сейчас нам приходится туго. В метрополии экономический кризис. Потерпите немного, потом будет легче. Буквально год или два, и мы преодолеем кризис. Сейчас всем трудно. Возвращайтесь в цеха и работайте. Обещаю, что никто не будет наказан за беспорядки, которые вы вчера учинили. Даже несмотря на то, что были убиты два блюстителя закона.
  - Наши люди тоже были убиты, - ответил Ясуда. - Они погибли, отстаивая наши права. Если мы отступимся - значит, они погибли напрасно.
  - Совершенно напрасно, - процедил управляющий.
   Среди рабочих прокатился недовольный, опасный шелест.
  - Я связался с руководителем корпорации Хэйдзабуро, - сказал Такахаси. - Я не имею права принимать решения без его согласия. Господин Хэйдзабуро категорически против повышения заработной платы, потому что это неизбежно приведет к убыткам. Если вы не прекратите бунт добровольно, вам придется иметь дело с полицией.
  - Мы уже имели с ними дело, - выкрикнул Хироси, сжимая в руке пистолет.
  - Это забастовка, а не бунт, - уточнил Ясуда, обращаясь и к руководству, и к своим.
  - Я собрал усиленный отряд, который только ждет команды, - предупредил мэр. - Если подавить бунт не удастся, вы будете иметь дело с военными.
  - Так они вас и послушаются, - ухмыльнулись в толпе.
  - Я беседовал вчера с губернатором Карафуто, - ответил градоначальник. - Господин Такеши дал согласие задействовать вооруженные силы для подавления бунта. Как видите, я пока пытаюсь решить конфликт малой кровью.
  - Они на нас вояк натравить хотят, слышите? - бросили из толпы.
   Послышались угрожающие выкрики. Полицейский кордон перестроился и загородил сливки общества.
  - Эх, не успел, - сокрушенно произнес Хироси. Он подпрыгивал на одном месте с пистолетом в руке, пытаясь разглядеть через головы, что происходит впереди. - Пристрелить бы кого-нибудь из них... Не успел!
   Полицейские двинулись на рабочих. Началась страшная, кровавая драка. Братья ринулись вперед вместе со всеми. Перед глазами Кэна мельтешили дубинки, вытаращенные, налитые кровью глаза, оскаленные зубы. Одного полицая уже повалили и теперь дружно затаптывали ногами. Кэн получил несколько болезненных ударов дубинкой, отчего у него на секунду помутилось в голове. Хироси бил полицейских пистолетом. Выбившись в драке на передний фронт, парень увидел, что градоначальник уже уехал, Такахаси садится в "Додж", а к фабричным воротам подъезжают шесть грузовиков с полицейскими.
  - Ах, сволочи, - прошипел Хироси, вскинул пистолет и выстрелил в управляющего.
   Пуля скользом срикошетила от щеголеватой дверцы автомобиля рядом с Такахаси, оставив безобразную вмятину. Управляющий обернулся и торопливо сел в автомобиль, который сразу рванул с места. Хироси получил сокрушительный удар в висок дубинкой и рухнул на землю. Пистолет тут же подобрал полицейский.
   Кэн видел, что Хироси стрелял в управляющего и упал от удара дубинкой. Вырвался из дерущейся толпы, подбежал к лежащему брату и схватил его за плечи. Голова Хироси безжизненно моталась.
  - Убили...
   Кэн оглянулся и увидел, как из грузовиков выскакивают полицейские. Много полицейских. Сзади его сцапали за шиворот:
  - Твой дружок?
   Краем глаза Кэн увидел форму, крутнулся вокруг своей оси, выдрался из цепких пальцев полицая и бросился прямо под ноги подкреплению. Те от неожиданности не успели его остановить. Поднырнув под колеса грузовиков, Кэн сиганул по улице, как заяц. Оглянувшись через плечо, он увидел погоню. "Хироси стрелял в управляющего. Не отстанут!" - сообразил Кэн и прибавил шагу. Послышались сухие хлопки выстрелов, под ногами взлетели фонтанчики пыли.
   В Ямасигае стрелять перестали. Но и погоню не бросили. За Кэном гнались двое полицейских. Расстояние от фабрики до кварталов Нумано-Хата парень покрыл за десять минут. Оторваться от преследователей не удавалось. Ноги сами несли его сюда, он даже не сразу понял, куда бежит. А когда понял, ужаснулся: он ведет полицейских к дому Ёсики! Ноги подкашивались. Во рту стоял привкус крови, перед глазами маячили круги и пузыри. Тренированные парни из полиции стали догонять и снова вытащили оружие.
   Спасения не было. Они схватят его, изобьют, потом будут бить в участке, а потом посадят, как соучастника. Да еще попытка убийства управляющего! Перепрыгнув через ограду, Кэн пробежал несколько дворов подряд, одним шагом преодолел знакомое крыльцо и метнулся в открытый проем дома.
   Дед сидел посреди комнаты и подслеповато щурился, пытаясь разглядеть гостя. Кэн шмыгнул за фусуму, где и столкнулся с Ёсико.
   Девушка взвизгнула.
  - Кто там, Ёсико? - заскрипел дед.
   Во дворе отчаянно загавкал пес Акира. Кэн, хрипло дыша, приложил палец к губам, умоляюще глядя на подругу.
  - Тут нету никого, деда! - крикнула внучка.
   Дед кое-как поднялся на ноги, не зная, куда идти: разбираться с неожиданным гостем или проверить, отчего собака надрывается. Ёсико сунула парню старое женское кимоно и платок. Пока Кэн, застревая в широких рукавах, торопливо натягивал кимоно, она повязала ему платком взмыленную голову. А сзади ловко соорудила пышный бант оби. И выскочила из дома встречать полицейских. Дед, путаясь в междометиях, отзывал от них пса.
  - Вы прячете бунтовщика, - заявил один из полицаев.
  - У нас никого нет, только мы с дедом и мама, - растерянно ответила Ёсико.
   Полицейские, не разуваясь, прошли в дом. Оба тяжело дышали. За фусумой некрасивая женщина, стоя на коленях, поклонилась им, явив взору роскошный бант на спине. А тут еще бабушка с огорода пришла на шум.
  - Никого, - заключил один из полицейских, пытаясь выйти из домика, в то время как бабушка старалась войти.
  - Упустили, так его и эдак, - ругнулся второй. - Лучше б остались на месте. Тащись теперь пешком через полгорода...
   Гости ушли. Ёсико заглянула за фусуму, где сидел наряженный Кэн, и засмеялась.
  - Что, смешной? - сконфузился парень, срывая с головы косынку и тщетно пытаясь развязать бант на спине. Оби стянулся безнадежным узлом.
  - Испугалась, - оправдывалась Ёсико сквозь смех.
  - Ай-яй-яй, - покачал головой дед, увидев парня в женском кимоно у себя дома.
  - Деда, это рабочий с фабрики. За ним гналась полиция, - объяснила внучка.
  - Что ж теперь делать? Садитесь. Ёсико, приготовь чаю нам с гостем. Побеседуем...
   
   Поздно вечером Кэн осторожно вернулся в общежитие. Комната встретила его мертвой пустотой. Кэн знал, где Хироко складывал сэкономленные деньги. Надо будет передать их родителям. То, что останется от похорон. Не было сил залезть в скудные пожитки брата, посмотреть, сколько ему удалось скопить. Как-нибудь потом. Потом...
   Общежитие затаилось. За фанерными перегородками обычно слышались разговоры, хохот, звон посуды. Сегодня холостяцкое жилье стыло безмолвием.
   Далеко его забросила судьба! Жил бы ближе - съездил бы домой. Скопилось немножко, на гостинцы хватит. На дорогу - нет. Сестричка ждет... Мысли о ней уже почти не тревожили, подмятые последними событиями.
   А про Хироси как рассказывать? Как родителям сказать, что сын погиб? Кэн вскочил, забегал по комнатушке. Татами скрипели под ногами. Письмо писать надо... И девушке его сообщить придется. Кэн живо представил себе, как девушка Хироси плачет, склоняясь над своей макулатурой, а ее руки, мокрые от слез, отделяют бумагу от целлофана и вынимают из тетрадей металлические скрепки, словно живут сами по себе, отдельно от хозяйки.
   Закаменело в груди, вздохнуть нельзя...
   Сидеть в пустой комнате было невыносимо. Идти на улицу - страшно. Кэн подумал о Ёсико - словно чуть-чуть приподнял на груди тяжелый камень. Дышать стало легче. Дед выслушал рассказ о забастовке и о брате, громко переспрашивая через каждое слово. Кэн уже знал, что так громко разговаривают глухие люди. "Если меня не уволят, скоро и я стану таким же глухим, как дед Ёсико", - подумал он. Дед не пустил его на улицу. Безделье пополам с горем давило Кэна, и он до вечера провозился на огороде вместе с девушкой.
   Родители пришли, когда парень уже собрался возвращаться в общежитие. Отец вернул гостя к столу, пригласил разделить скромный ужин, который приготовила Ёсико к приходу родителей. Так и познакомились. Кэн и словом не заикнулся о сватовстве, было ему совсем не до того. Только на обратном пути, шагая по деревянным тротуарам, он подумал, что, пожалуй, понравился родителям девушки. Уж деду - точно.
   ...А может, Хироси не убили?! Может, он в полицейском участке? Или в больнице? Кэн снова забегал по комнате.
   Самая длинная ночь в его жизни, наконец, кончилась. Чай в горло не полез. Парень пошел на фабрику, настороженно озираясь на каждом шагу. Внутренне он подготовился к аресту, но все равно боялся.
   Цеха грохотали, как и прежде. Рабочих было гораздо меньше, но они работали. Наото Миура, как и прежде, похаживал между машинами. Слов за шумом слышно не было, но по энергичному движению губ Кэн понял, что начальник цеха гавкает, как обычно. А может, и громче.
   Титоси обрадовался:
  - Жив, башка деревянная! Я уж думал - не затоптали ли тебя вчера случаем? Или в участок... того... Эх... Работать будем, как чертенята в аду у католиков. Видишь - мало нас осталось. Остальные на допросах отдуваются. Выпустят, наверное, так ведь и поувольняют.
  - Хироси не видел?
  - Видел, как же... Убили его. Завтра после работы будем хоронить всех погибших.
   На грудь, казалось, снова лег проклятый камень. Остался Кэн один-одинешенек. Вокруг столько людей, все - члены его фабричной семьи. А он - один. Надо писать письмо в Сакаэхаму, надо каким-то образом сообщить его девушке. Ёсико... Хорошо, что есть на свете Ёсико. За мысль о ней парень уцепился, как за спасательный круг. Крикнул Титоси:
  - Где Ясуда?
  - Как где? Арестовали. Будут судить, посадят.
   "Если полицейские меня узнают, то тоже посадят", - подумал Кэн. А ведь его могут и не опознать! Преследователи не видели его лица, только спину. Сунув губы в глухое ухо мастера, он спросил:
  - Заработок-то повысили?
   Титоси рассмеялся и махнул рукой. Смех потонул в грохоте агрегатов.
   Напрасно погиб Хироси, совсем напрасно...

  Глава 18 ЧЕРНАЯ ПАСТЬ

11 сентября 1942 года статус губернаторства Карафуто изменился: северная колония превратилась в составную часть страны.
   1 июля 1943 года генерал-губернатором был назначен Тосио Отцу. Он стал последним губернатором Карафуто, но об этом еще никто не знал.
   
   Мечты иногда сбываются. Поэтому мечтать надо с оглядкой.
   Пацан по имени Ги Чер из безвестной корейской деревеньки под Пусаном мечтал подрасти и уехать на Карафуто, чтобы заработать много денег. Тогда семья заживет богато, а он, Ги, будет ходить по деревне, окруженный почетом и уважением.
   Старший брат так и сделал. По селам ездили вербовщики и обещали по семь иен за один день работы на шахтах. Брат уехал на Карафуто и там заключил контракт на три года с администрацией шахты Найхоро. Не доработал, сбежал. Его изловили и вернули на шахту. Когда срок окончился, брат даже сены не получил - в наказание за побег.
   Наслушавшись рассказов брата о "сказочном" острове, Ги даже думать забыл о своей мечте.
   Но о ней не забыло небо.
   Осенью 42-го в деревеньку явились вербовщики и снова повели сладкие речи. Семнадцатилетний Ги слушал обещания, да уже не верил. И знай себе помалкивал. Корея давно была под пятой Японии, с 1910 года, Ги тогда и на свете не было. Так что он отлично знал, кто в колонии настоящий хозяин. Полуграмотный, он хорошо говорил по-японски - как и большинство жителей деревни.
   На предложение завербоваться на шахты Карафуто Ги не стал отказываться. Знал: только откажись - и будешь занесен в списки неблагонадежных, и местный полицай с тебя глаз не спустит. Глянешь не так - загремишь в кутузку. Поэтому Ги записался в добровольцы.
   Месяц спустя деревенька снова приняла незваных гостей: полицейский наряд из Пусана. Он прибыл за желающими работать на шахтах Карафуто. Улицы вмиг опустели. Наученный горьким опытом старший брат запихнул Ги под полати. Не помогло. Полицейский проверил все углы и выволок отрока из-под лежанки.
  - Син Ги Чер? Завербованный? А что ж ты, родненький, прячешься от нас? Пошли, дорогуша.
   Ги горестно завыл, вцепившись пальцами в косяки, завопила старуха-мать. Полицейский ухватил отрока за шиворот и выволок из дома. Перепуганных "добровольцев" - молодых парней - загнали в старенький открытый грузовик и повезли в порт. В кузове Ги увидел друга детства Дя и перебрался к нему.
   В Пусане парней без церемоний погрузили на первый же паром, следующий курсом на Карафуто.
   В Корею Ги больше не вернется. Никогда.
   Паром тащился неделю. Кормили плохо. Наконец, прибыли в порт Эсутору. Голодных, зеленых от качки "добровольцев" увезли в грузовике на шахту Тайхэй.
   Парней разместили в одном из бараков, претенциозно именуемых "общежитием". Утром их, не выспавшихся, дурных после тяжелой дороги, выгнали на улицу вместе с другими рабочими. Лужи и грязь подернулись тонким ледком. Шахтеры скукожились, пуская пар изо рта.
   Рабочие выстроились в очередь к огромному котлу. Каждому навалили миску соево-рисовой каши и сразу выдали тормозок с обедом. Рабочие вымели кашу в одно мгновение. Добавки не полагалось. Есть все равно хотелось. Ги не удержался и съел всё, что было в тормозке. То же самое сделал друг детства Дя и еще несколько новеньких.
   На узеньких железнодорожных путях стоял состав из маленьких вагонеток. Рабочие полезли в них прямо через борта. Паровоз покатил состав с живым грузом через весь Тайхэй к шахте.
   Поселок благоденствовал в уютной котловине между сопками. Мимо пробегали заболоченные луга, аккуратные японские домики с пустыми цветниками, огородами и разными постройками. Справа проплыли мелкие мраморные ступени высокой-превысокой лестницы, ведущей на крутую сопку к синтоистскому храму. Слева Ги увидел здание поликлиники и администрация поселка. В отдалении на пологих террасах виднелись два деревянных школьных корпуса. Потом начался небольшой подъем.
   Вот и приехали. Рабочие потянулись в сторону шахты, а новоприбывших местный начальник повел в здание управы. Мимо устало брела вереница грязных рабочих с ночной смены.
   Внутрь новеньких заводить не стали. Во двор вышли чистенький работник и чопорный секретарь, который держал в руках бланки договоров и перо с чернильницей. Секретарь устроился за столом, который стоял прямо во дворе под открытым небом, и разложил свои "толмуты".
  - Сейчас вы все подпишете договор на три года с АО "Карафуто Когё", - сказал работник. - Ваш дневной заработок составит две с половиной иены. Из них восемьдесят сен будет удержано за питание. Также с заработка будет удержана стоимость жилья и спецодежды. За провинности полагаются штрафы. Это понятно? Вот и хорошо. Десять процентов оставшегося заработка вы будете получать ежемесячно для собственных нужд. Остальную сумму вы получите по окончании контракта. Всё.
   Парни по очереди подходили к столу, называли секретарю фамилию, имя, возраст, место проживания. Тот вписывал сведения в контракт и давал его на подпись. Так Ги вместе с ровесниками-земляками угодил в кабалу. А куда деваться?
   Вахтер с проходной проверил тормозки у всех новеньких. Всем, кто съел обед за завтраком, он велел отойти в сторону. Ги подумал: может, им снова наполнят тормозки? Ведь к обеду снова захочется кушать!
   Ничего подобного. Всех "обжор" заставили раздеться до пояса и лечь на помост, покрытый инеем.
  - Ох, бить будут, - простонал Дя.
   Правильно догадался. Два японца отдубасили провинившихся палками. Отроки стонали и вскрикивали под ударами, палки коротко посвистывали в воздухе. Ги забыл о том, что лежит на инее. По окончании экзекуции парням выдали старую, засаленную спецодежду и кирки, а потом повели в забой.
   Черный зев штольни, тускло освещенный электролампами, равнодушно принял оробевших новичков. Парни шагали по шпалам в недра земли, озираясь по сторонам. Смотреть было не на что: слева и справа нависали мрачные стены. Потолок подпирали деревянные бревна и ненадежные на вид стропила.
   В забое уже трудились рабочие. Было душно и холодно, в воздухе висела черная пыль, стучали кирки. Под ногами хлюпала вода. Отколотую породу относили к путям в тоннеле и грузили в маленькие вагончики с круглым дном. Когда очередной вагончик наполнялся, люди впрягались в него и волокли по рельсам к выходу. Никто не разговаривал. Почему - Ги понял, как только сделал первый удар киркой.
   Вероятно, души этих измотанных адской работой людей с тусклым взглядом еще не зачерствели окончательно. Видя, что кое-кто из новеньких явился в первый день с пустыми тормозками, шахтеры молча бросили им в посудины по паре ложек каши. Набралось прилично, и отроки пообедали со всеми.
  - В другой раз делиться не будем, - буркнул один из рабочих. - Не маленькие.
   Когда по окончании смены шахтеры выбрались на поверхность, было уже темно. Вагончики с добытой породой рабочие-китайцы подцепили к маленькому паровозику, который потащил состав в сторону цехов с породоотборными установками.
   Ноги не держали, руки после кирки тряслись и до сих пор ощущали отдачу от ударов. Ги и Дя привалились друг другу и так, на четырех ногах, поплелись со всеми к вагонеткам.
   В "общежитии" их ждало разочарование. Оказалось, в нем жило одновременно в три раза больше людей, чем он мог вместить - около пятисот человек. Все до единого спальные места были заняты. Во всех футонах - спальных мешках - увы, спали люди.
  - Спим по очереди, по восемь часов, - объяснил уставший и злой, как сатанище, рабочий. - А смена - двенадцать часов. Хотя в договоре написано - десять. Вот и ждем по четыре часа, когда эта смена выспится и уйдет работать. Только тогда ляжем.
   
   Зима пришла в первых числах декабря. Снега выпало сразу много. Мрачный рабочий поселок побелел.
   Таких холодов Ги даже в страшных снах не видел. Рабочим выдали теплую одежду, но она не спасала. Шапок не дали. На смену теперь шли быстро, со смены тоже. В вагонетках жались друг к другу. А ведь настоящие морозы еще не наступили! Китайцы, которых было совсем мало, страдали от холодов не меньше корейцев.
   Японцы были одеты лучше. Ги заметил, что японцы на шахте работали только начальниками и в забои почти не спускались. Зарабатывали они по 5-7 иен в день и жили с семьями в собственных домах в отдельных кварталах. Корейцам и китайцам запрещалось покидать рабочий поселок, и японцы в нерабочее время их не видели.
   Ги заболел. Он еле дотянул до конца смены. На поверхности у него пошла носом кровь. Мастер-японец глянул на него оценивающе и велел в следующую смену не выходить.
  - Только имей в виду: этот день не оплатят, - предупредил он.
   Ги было все равно, оплатят или нет, ему хотелось поскорее лечь и свернуться клубочком. Все равно почти весь заработок уходил на еду, штрафы и кучу непонятных выплат.
  - Мне тоже плохо, - пожаловался мастеру Дя. - Можно мне тоже не работать смену?
   Мастер равнодушно кивнул.
  - Отпустил, лопоухий, - обрадовано зашептал Дя на ухо Ги. - Хоть денек отдохнуть!
   Утром друзья остались в бараке. Вот тогда Дя понял, почему мастер проявил такое равнодушие. Заявились проверяющие и увидели двух больных. Ги мучился от жара, его не тронули. А вот Дя выволокли на улицу и в наказание избили палками. Штраф назначили такой, что парню навсегда расхотелось симулировать. После этого случая Дя затаил обиду на друга.
   В начале 43-го японские шахтеры заговорили о том, что шахты могут закрыть, а корейцев отправить в Японию. Вывозить уголь с Карафуто стало сложно: война оттянула от мирных берегов морской транспорт. Кормить стали гораздо хуже. Январь трещал морозами. Котловина Тайхэя до краев залилась густым ледяным воздухом. От мороза дрожали даже звезды в небе. Голодные шахтеры нещадно мерзли, согреваясь только в душных забоях.
   В конце января бригаду, в которой работали Ги и Дя, завалило в забое. Обвал случился небольшой, все уцелели. Шахтеры, работая кирками, к концу смены откопали выход. Когда они вышли на поверхность, мастер-японец заявил, что этот день им не оплатят.
  - Это почему? - проговорил Дя, моргая воспаленными от угольной пыли глазами.
  - А сколько вы сегодня выработали?
  - Нас же завалило! - возмутился Ги.
  - Это неважно.
  - Разумеется, неважно, - произнес один из шахтеров. - Оплата у нас повременная, а не сдельная. Почему нам не оплатят день, который мы проторчали в забое?
  - А толку, что вы там проторчали? - невозмутимо спросил мастер.
   Корейцы, несмотря на усталость, кипели от злости. Они окружили мастера плотным кольцом и потребовали, чтобы он каждому проставил отработанную смену. Стали собираться рабочие из других забоев, поднялся гвалт. В толпу внедрились другие мастера, и совсем напрасно. Страсти в толпе накалились: рабочие требовали отмены штрафов и телесных наказаний, а заодно и сокращения смены до десяти часов, как прописано в договорах. Мастеров-японцев затолкали, а потом повалили и принялись с остервенением пинать. В ход пошли кирки. Ги злился, что не может дотянуться через толпу до мастера и выместить на нем свою ненависть - к мастерам, к начальникам шахты и ко всем на свете японцам.
   Разделавшись с попавшими под руку мастерами, толпа рабочих двинулась к управе. На крыльцо вышел заместитель управляющего. При виде перекошенных от злобы лиц шахтеров и окровавленных кирок он побелел, но апломба не растерял.
  - Что за карусель вы тут устроили? Еще не устали? - осведомился он.
  - Мы хотим, чтобы нам отменили все штрафы! - вразнобой ответили рабочие. - Чтобы нас не избивали и лучше кормили! А еще хотим работать, как в контракте написано - десять часов за смену!
   Лицо заместителя выразило удивление:
  - Подождите, ребята, о каких избиениях вы тут толкуете?
  - А вот лупят за то, что парни иногда вместе с завтраком обед съедают. Так кормили бы нас получше - не шли бы мы голодными в забой!
  - Если за съеденный с утра обед не наказывать, вы весь день голодными работать будете! Наказание-то по сути - забота о вас же!
  - А еще мы не хотим работать бесплатно, пусть даже раз в неделю!
  - Вот как? Великая Япония обеспечила вас работой, грудью прикрыла вашу родину от враждебного мира, от коммунизма, а вы не хотите отработать на нее бесплатно какие-то два часа в неделю? Эта тема даже обсуждению не подлежит. Давайте-ка лучше разберемся с каждым штрафом отдельно...
   Взбунтовавшиеся рабочие не сразу поняли, что заместитель, ведя переговоры, попросту тянет время. К шахте в это время из Эсутору ехал усиленный полицейский отряд, который управа вызвала по телефону.
   Полицейские с ходу открыли огонь по шахтерам. Что значат кирки против табельных пистолетов? Заместитель юркнул за дверь. Расправа над бунтарями была быстрой и кровавой. Ги в сутолоке и шуме не успел толком ничего понять, как получил несколько ударов дубинкой от оскаленного полицейского в каске и рухнул на землю. Несколько минут спустя все бунтари лежали ничком, прикрывая руками головы. Запыхавшиеся полицейские образовали круг, следя за порядком.
   Теперь на крыльцо вышел сам управляющий, кутаясь в пальто с соболиным воротником.
  - Кто зачинщик? - рявкнул он.
   "Какой зачинщик? - удивился Ги. - Не было никакого зачинщика".
  - Он, - выкрикнул Дя и показал пальцем на друга...
   "Я?" - изумился Ги. Начальник полицейского отряда крупными шагами приблизился к нему, взял за шиворот и рывком поставил на ноги.
  - Я? Почему? Я ничего не знаю!
   Его не слушали. Управляющий брезгливо поморщился и произнес страшное слово:
  - В такобэя.
   Полицейские сразу на месте насовали парню тумаков и, окровавленного, доставили в участок. Там его снова избили, потом бросили в камеру, чтобы утром отправить в Тэннай.
   Там, в такобэя Тэнная, Ги по достоинству оценил предательство друга детства. Надо сказать, больше он ни разу Дя не видел. В 44-м были законсервированы все шахты Эсутору, которые к тому времени еще работали, а корейцы в большинстве были отправлены в забои Хоккайдо. Вероятно, Дя был в их числе.
   Занятому собственным выживанием Ги скоро стало все равно, где и как сгинул бывший друг. Больше он друзей не заводил. Сблизился с одним по имени Му Хён, но сильно ему не доверял. Этот Му Хён поведал шепотом, что был завербован точно так же, как Ги.
  - Когда нас привезли в Тэннай, нам сказали, что мы должны отработать деньги, которые Япония потратила на вербовку, - рассказывал он. - А еще нам выдали аванс, который тоже надо вернуть. Только тогда мы сможем заработать на дорогу домой. А вернуть долги никак не получается...
   Такобэя, или кангокубэя, изначально создавались на Хоккайдо и Карафуто для заключенных преступников. Этих несчастных называли "тако". После экономического кризиса в такобэя вербовали корейцев и китайцев.
   Ги заковали в наручники. Вооруженные охранники следили за работой. Тако запрещалось разговаривать друг с другом. У Ги от долгого молчания даже голос пропал. За малейшую провинность избивали палками, иной раз до смерти. Кормили настолько плохо, что у бедняг неизвестно, в чем душа держалась.
   Весь труд в такобэя делался вручную. Никаких вагонеток, отбойных молотков, грузоподъемников, пусть даже изношенных еще в Японии - на всё были руки и спины. Угольные пласты взрывали. Взрывчатку привозили местную, из Хакуя, с завода "Карафуто Каяку Когё".
   Грузить уголь стало некуда - не было судов. Угольные склады в порту были заполнены доверху, на причалах его тоже скопилось достаточно. Шахты законсервировали. Тако заставляли выполнять самую тяжелую и грязную работу в округе Эсутору: в порту, на оставшихся предприятиях, на помойках. Занимались и ремонтом дорог.
   В порту погиб Му Хён. На него упал сорвавшийся с погрузчика мешок с цементом. Ги перевернул приятеля на спину. Му Хён стонал и загребал пальцами пыль.
   Подошел надсмотрщик.
  - Пошевели ногами, - велел он.
   Му Хён отрицательно качнул головой. Надсмотрщик перехватил палку удобнее. Точный удар в висок - и страдалец навеки закрыл глаза. Надсмотрщик велел Ги отволочь убитого в дальний конец пирса и бросить в море.
   Летом снова загорелись леса. Пожар перекинулся в город. Эсутору горел так, что ночью было светло, как днем. Сгорело триста домов - настоящее бедствие для жителей.
   Ги равнодушно смотрел на пожар из барака - поседевший, изможденный, костлявый девятнадцатилетний старик.

Глава 19 ПРИКОСНОВЕНИЕ К ТАЙНЕ

В небе такая луна,
  Словно дерево спилено под корень:
  Белеется свежий срез.
  Мацуо Басё (1644 - 1694 гг.)

   
   Второй раз Казуки увидел Акеми в сентябре 1944 года. Он так и не забыл прикосновение к прекрасной, будоражащей тайне. Увидеть гейшу снова побудило неприятное событие. В начале года родители настойчиво заговорили о женитьбе. Ибура уже обзавелся семьей, но далеко от родительского дома, в Эсутору, где ему предложили место преподавателя в гимназии. И сын у него успел родиться. А Казуки скоро отметит тридцатую годовщину, но о свадьбе до сих пор не помышляет.
   Выбор невест был богатый: война забирала молодых мужчин, и зачастую вместе с жизнями. Отец подыскал невесту из достойной семьи, Киёмидзу получили согласие на брак, но случилось несчастье: невеста умерла от обычной простуды. Апрель на Карафуто - месяц коварный: солнечный, влажный и, как водится, ветреный. Девушка простудилась, болезнь дала осложнение на легкие, и в мае невесты не стало.
   Казуки видел ее только дважды: в первый раз на смотринах, второй - на похоронах. Событие произвело на него тягостное впечатление. Родители, догадываясь о состоянии сына, о свадьбе больше не заговаривали. Решили отложить вопрос на будущее.
   Жизнь текла своим чередом. Казуки строчил репортажи левой рукой, а правую круглый год прятал в перчатке. Было ему как-то пусто и серо. Вероятно, и в самом деле надо было жениться и растить детей, чтобы некогда было думать о смысле жизни. В декабре пришло понимание, что надо каким-то образом выбираться из мрачного, нерадостного состояния, когда ничто не вызывает, как раньше, жгучего интереса.
   И Казуки захотел увидеть Акеми.
   Кадо был уже обременен семьей, но за мысль ухватился. Он дал адрес окия и вручил письменные рекомендации от себя и своего отца.
   Теперь за вечер платил Казуки.
   В этот раз Акеми была не с Мисаки, а с другой гейшей, которая представилась Юри. Казуки волновался перед встречей и радовался этому волнению - оно было настоящее, живое. Опасался только одного - разочароваться, увидев Акеми. Он знал, насколько обманчивым бывает прекрасное воспоминание.
   Разочарования не случилось. Акеми склонилась, приветствуя гостей чайного дома, сияющая в бело-голубом кимоно, расшитом сказочными цветами и каплями дождя. В груди Казуки что-то сладко оборвалось, и в первый миг он не мог вымолвить ни слова. И снова, как в прошлый раз, пластичный жест ласково напомнил гостям: надо разуться.
   Церемония чаепития была знакома, но гейши при строгом соблюдении всех правил ухитрились сделать ее совсем непохожей на ту, которая была два года назад. Юри, облаченная в сине-голубое кимоно по случаю дождливой погоды, следила за очагом. Беседу вела в основном Акеми. Она целиком завладела вниманием Казуки. Кадо забавлялся, глядя на друга, и беззлобно его подначивал, давая повод множеству невинных шуток. В этот раз было весело. Казуки оживился, сыпал комплиментами, откровенно любовался тонкими запястьями Акеми и гибкой по-кошачьи спинкой - тем, что открывало сложное одеяние. "Там, под кимоно, на ней ничего нет", - думал Казуки. Кожа от вожделения покрывалась мурашками, все волоски на теле вставали дыбом.
   Акеми начала вырезать из цветной бумаги фигурки животных, а друзья отгадывали, кого она вырезает. Последнюю фигурку Казуки вытянул из рук искусницы. В тот момент было совсем неважно, какую зверюшку она изготовила. Доли секунды они оба держали один предмет, и Казуки словно пронзило током.
   Зверюшкой оказался красный тигр, припавший к земле при виде добычи.
   Кадо бумажные фигурки не слишком интересовали. Гораздо ближе была тема войны, которой был охвачен весь мир.
  - Скоро Германия потерпит крах, - говорил Кадо, - и Япония останется без союзника. А у нас и без того положение очень сложное, и военное, и экономическое. Победить США не удалось, а ведь адмирал Ямамото об этом предупреждал. Теперь Штаты бомбят Курилы. Начали в 43-м, и конца бомбежкам не видно.
  - Мстят за Перл-Харбор, - отозвался Казуки.
  - Если бы это было только мщением! Они хотят задавить Японию. Их подводные лодки топят наши суда, которые везут на Курилы войска, военное снаряжение и продовольствие. С Курил уже сняты все боевые самолеты, военные корабли покинули острова.
  - Но бомбежки все равно не прекратились, - заметила Юри.
  - Япония теперь открыта для Америки, но вести войну во всех направлениях сразу мы не можем, - добавил Казуки.
  - Одна надежда, что русские не объявят нам войну, - сказала Юри.
  - Надо, чтобы они согласились продлить пакт о нейтралитете, ведь он заканчивается в апреле 46-го года, - добавила Акеми. - Или заключить пакт о ненападении.
  - Думаете, русские простили нам оккупацию Севера в 20-х годах? - усмехнулся Казуки. - Мало того, мы держим в руках пролив у южного мыса Камчатки, проливы Соя и Цусимский, то есть мы фактически заперли все удобные выходы России в Тихий океан. Советский Союз наверняка захочет обеспечить себе свободный выход в море на Дальнем Востоке.
  - Думаешь, он объявит нам войну? - спросила Акеми.
  - Этого необходимо избежать, - ответил Кадо. - Япония не выдержит войны с русскими.
  - Но русские уже истощены войной на западе!
  - Мы тоже истощены. Не исключено, что СССР после победы над Германией объявит Японии войну. Этой войны надо избежать любой ценой. Воевать с русскими - себе дороже.
  - И какой же будет цена? - спросила Юри.
   Друзья переглянулись.
  - Вплоть до уступки России Северных Курил и Карафуто, - тихо сказал Казуки.
   Акеми ахнула:
  - Неужели наше правительство способно отдать Карафуто?
  - Если речь пойдет о сохранении Японии - да, - ответил Кадо.
   Юри приложила палец к губам:
  - Тс-с...
  - Пойдемте слушать дождь, - предложила Акеми.
   Чаевники гуськом выбрались наружу, в темноту позднего вечера, и встали на крыльцо под навес. Акеми погасила каменный фонарь. Свет шел только из открытых дверей чайного дома.
  - "Ливень хлынул потоками.
  Кого не обрадует свежесть цветов,
  Тот - в мешке сухая горошина*", - тихо пропела Юри.
  - Чьи это строки, королева ночи? - шепотом спросил Кадо.
  - Такараи Кикаку. Он был учителем поэзии, а сам учился у великого Басё.
  - Разве это не чудо, что вода льется с неба? - шепотом спросила Акеми.
   Подсвеченные из домика длинные нити дождя посверкивали в ночи, словно бриллиантовые. Чаевники замерли, вслушиваясь в настойчивый шепот Мироздания. Казуки ощущал близость Акеми настолько остро, словно здесь, в узком пространстве блистающих нитей, они стали единым целым. Вместе с тихим, торопливым шелестом дождя Казуки жадно впитывал тревожное, пронзительное чувство, уже знакомое ему, и в то же время совершенно новое.
   Оставшийся вечер Казуки не отпускал Акеми от себя. Его имя в нежных устах звучало так мелодично, словно его вызванивали нежные колокольчики. Вкрадчивая пластика Акеми завораживала.
  - Послезавтра - праздник Дзюгоя, - напомнила Юри, подавая сласти. - Древнее поверье говорит, что на луне растет лавровое дерево. Осенью его листья покрываются багрянцем, и лунный свет становится особенно ярким. А лунный заяц толчет в ступе листья лавра и готовит лекарство долголетия.
  - Бабушка в детстве мне рассказывала, что заяц на луне толчет рис и печет из него колобки данго, - сказал Кадо.
  - Мой господин будет любоваться на луну? - спросила Акеми.
  - Только вместе с тобой, - с серьезным лицом ответил Казуки. - Без тебя я на нее даже глаз не подниму.
  - Это заявление требует пристального внимания, - заметил Кадо. - А ты, Юри, хочешь увидеть луну на празднике Дзюгоя?
  - Мы с Акеми будем любоваться на луну из окна, - с мягким смехом ответила гейша.
  - Из окна неинтересно. В городском парке ночью будет праздник. Мы с Казуки пойдем обязательно. Вы там будете?
  - У нас строгий режим, - смеялась Акеми.
  - И очень строгая ока-сан, - в тон добавила Юри.
  - Убежать сумеете? - спросил Казуки. - Нет? А если я помогу?
   Кадо рассмеялся:
  - Что ты задумал, дружище? Ты, никак, собрался выкрасть из окия двух самых красивых гейш Тойохары? В лунную ночь украсть котел**?
  - Значит, ты участвуешь? - коварно уточнил Казуки.
  - На праздник Полной Луны я буду с молодой женой. Хотя... могу помочь.
  - "Бледная луна.
  Мне вдруг захотелось
  Украсть арбуз*", - хихикнула Юри.
   Акеми подняла невинное лицо с дерзкими глазами:
  - Наша с Юри комната на втором этаже.
  - О, у нас прекрасный вид из окна. Мне не хочется ехать в городской парк, чтобы увидеть то же самое, - мурлыкнула Юри.
  - Но ведь Юри никому не скажет, что Акеми ночью не будет в комнате? - заметил Казуки, демонстративно пропустив мимо ушей известие о втором этаже.
   Юри напустила на себя испуганный вид и отрицательно покачала головой - нет, не скажет.
  - Кстати, лестница во дворе имеется? - поинтересовался Кадо, который не склонен был игнорировать "мелочи".
  - В сарае у садовника, - ответила Акеми. - Но она под замком.
  - Значит, ты согласна, - утвердительно произнес Казуки.
   Юри восхищенно ахнула.
  - В десять вечера приходит ночной сторож, - сообщила она.
  - Это решаемо, - ответил Казуки и подвинул Акеми лист цветной бумаги:
  - Рисуй. Окия ваш рисуй. И где окно.
   Гейша послушно набросала симпатичный двухэтажный домик с окнами. На обратной стороне листа она уверенными штрихами нарисовала иву, гнущуюся на ветру.
   Казуки ревниво припрятал рисунок в рукаве, где уже хранилась фигурка тигра.
   На прощание он подарил гейшам чаевые, которые девушки назвали "цветочными деньгами".
   Вечер обошелся в четверть годового заработка. Это означало, что единственный шанс увидеть Акеми в ближайшем будущем - по-разбойничьи выкрасть ее из "цветочного" гнездышка.
   И он ее выкрал. В половине десятого вечера друзья наняли два экипажа, один - двухместный. По городу продвигались довольно медленно, потому что по улицам гулял празднично одетый народ, а по проезжей части ехали многочисленные повозки с рикшами и велосипедисты. Казуки весь извелся, пока добрались до места.
   Тойохара отличался геометрически правильным расположением улиц. Строители старались избежать хаотичности построек. Все же далекие от центра улицы были узки и беспорядочны, быстро раскисали во время дождя и долго не высыхали. Громко ругая грязь, разодетый Кадо прошел в окия парадным входом развлекать хозяйку деловыми разговорами, а Казуки тенью проскользнул за дом. В глубине садика отыскал сарай. Замок его не остановил: Казуки еще не забыл занятий каратэ-до сётокан и летние лагеря бойскаутов. Короткий удар пяткой сорвал замок вместе с дужками. Лестница встала рядом с нужным окном. Ловко взобравшись наверх, чему изуродованная рука никак не воспрепятствовала, Казуки заглянул в окно и встретился взглядом со своей ненаглядной.
   Она его ждала... Акеми тихонько отворила ставни и высунулась наружу. Луна освещала ее лицо голубоватым светом. Казуки молчал, смотрел на любимую.
  - Вот такая я без макияжа. Видишь? - молвила Акеми. - А теперь уходи.
  - Ты передумала? - ужаснулся Казуки и чуть не свалился с лестницы.
  - Ах, осторожно! Нет, это ты передумал.
  - Пошли со мной, - позвал он и протянул здоровую руку. Опершись о предложенную ладонь, девушка грациозно переступила подоконник и встала на тонкие ступеньки. Юри, пряча широким рукавом некрашеное лицо, махнула им другой рукой, и, зябко поежившись, прикрыла ставни. Беглецы быстро спустились вниз. Казуки отнес лестницу на место и вместе с Акеми покинул двор, пока домочадцы были заняты капризным гостем и не видели, что творится рядом с домом.
   В городском парке, освещенном множеством фонарей, гуляли принаряженные горожане. Молодые неторопливо дошли до пруда по широкой лесной тропинке. По пути Казуки рассказывал девушке о Хоккайдо, на котором жил во время учебы. Акеми тоже могла многое поведать об острове, который видела только на картинах и фотографиях.
   Круглая луна висела над прудом. На Хоккайдо она гораздо больше, чем здесь... Но не такая загадочная.
   Молодые забрались в крытую лодку, украшенную цветами и разноцветными светящимися фонариками. Там уже сидело десятка полтора человек. Лодочник шестом оттолкнул лодку от берега.
  - Акеми, - шепнул Казуки, - почему ты согласилась убежать со мной?
   Она посмотрела ему в лицо внимательно и без улыбки. Ее взгляд засасывал.
  - У тебя глаза тигра, - тихо сказала она. - Я сейчас не гейша, а обычная земная девушка. Боюсь, что ты разлюбишь меня.
  - Да, я полюбил гейшу, - отвечал Казуки. - За ее таинственность и недоступность. А теперь люблю девушку - с нежной кожей, с родинками на щеке, с тонкими губами и влажными лисьими глазами. С голосом, словно колокольчики, с гибкой спинкой и грацией настороженной оленихи. Добрую, остроумную, отзывчивую. Вот такую - настоящую, без грима. Акеми, я уже не смогу с тобой общаться, как с гейшей - ты будешь слишком чужой и далекой...
   Белая выпуклая тарелка отражалась в черной воде пруда; отражение дрожало и разбегалось мелкими осколками, чтобы снова собраться единым целым.
   Глубокой ночью Казуки привез Акеми к окия. Высокие ворота были заперты. Казуки перелез через них и открыл изнутри. Из будашки выбежал сторож, разразился руганью и поднес ко рту свисток, но тут "грабитель" рухнул прямо на него. Свисток по широкой дуге улетел в кусты. Ноги у Казуки буксовали, как у пьяного.
  - Ты.. Я где... Ты кто?.. - бормотал он.
  - Идиот, ты что, не видишь, куда залез? - ругался сторож. - Да как ты на ворота-то забрался, падаль?
   Казуки придавил ему сонную артерию, отчего ноги старика подкосились. Акеми проскользнула в ворота. Казуки уложил беспамятного сторожа в траву, побежал к сараю и вытащил лестницу. На прощание поцеловал Акеми в лоб, с наслаждением вдохнув тонкий запах с горчинкой. Девушка легко взобралась по шатким ступенькам и исчезла в окне.
   Теперь - лестницу в сарай. К старику: жив ли? Сторож уже шевелился. Бегом в ворота - и извозчику: гони!
   Не знал он, что Акеми - Ёсико потом долго, почти не дыша, сидела у окна без движения, а слезы беззвучно капали на руки, сложенные на коленях. Ей удалось сорвать цветок счастья и вдохнуть его аромат. И отравиться этим пьянящим запахом, лишающим рассудка. Хоть немного счастья... Ей не вырваться из окия - Казуки этого еще не знает. Зато знает она - слишком хорошо, чтобы надеяться.
   Утром Казуки явился в окия с официальным визитом. Абе Изуми внимательно выслушала его и сказала:
  - Разумеется, гейше нежелательно оставлять профессию. Она тратит на обучение долгие годы и отрекается внешнего мира. Профессия такова, что учиться приходится всю жизнь. Мне приятно слышать, что вы хотите стать для Акеми не просто данна*, а ее супругом. Это значит, что она гейша высокого уровня. Вы спрашивали ее, желает ли она оставить профессию ради замужества?
  - Спрашивал, - произнес Казуки, чуя какой-то подвох. - Она ответила как-то уклончиво, и у меня сложилось впечатление, что этому есть причина.
  - Да, причина имеется. Видите ли, я обучала Акеми за свой счет. Родные учебу не оплачивали.
  - И что это значит?
  - Это значит, что если она захочет покинуть окия, ей придется выложить эту сумму. Плюс возмещение ущерба за испорченное кимоно. Сумма взята не с потолка, она отражена в бухгалтерии и значится в камбукане*. А мне придется уплатить пошлину за удаление имени Акеми из списка гейш Тойохары.
  - Какова же общая сумма?
   Услышав астрономическую цифру, Казуки потерял дыхание.
  - Именно эту сумму придется уплатить данна.
  - Или будущему мужу.
  - Понимаю, сумма большая. Но Акеми обучается у меня с восьмилетнего возраста. Даже сын Хаттори отступился. Да-да, он хотел стать данна моей Акеми.
   Хозяйка самодовольно подняла подбородок.
  - Я могу увидеть ее?
  - Что ты ей скажешь? Что любишь ее и будешь любить всю жизнь? Что хочешь жениться на ней, но обстоятельства не позволяют? Пожелаешь счастья? Возьмешь с нее клятву, чтобы она тебя не разлюбила? Знаю, она тебя тоже любит, иначе бы ты сюда не пришел. Но гейша - особенное создание, и любовь у нее не такая, как у обычной женщины... А может, вы все-таки соберете нужную сумму?
   Глаза Абе Изуми подозрительно сузились:
  - Не ты ли посетил нас ночью?
  - Нет. Я был с семьей на празднике Дзюгоя.
   Если хозяйка узнает, что именно он был причиной открытых ворот, сбитого замка на сарае и беспамятства сторожа, Акеми будет наказана.
   Казуки покинул окия и уселся в экипаж в каком-то беспамятстве. "Лучшее, что я могу для нее сделать - дать ей возможность забыть обо мне. Любовь гейши особенная, но Акеми не только гейша. Не просто гейша... Моя любовь сделает ее несчастной".
   Его полюбила самая красивая, самая таинственная девушка Тойохары, но можно ли считать это везением?