Затем, в Александровске, в Рыковском я видел вполне благоустроенные больницы для каторжан; но что за ужасный уголок, что за "злая яма" Дантовского ада, - эта больница в Корсаковском посту.
        Я знаю все сахалинские тюрьмы. Но самая мрачная из них - Корсаковский лазарет.
        Чесоточный, больной заразительной болезнью, которую неприятно называть, и хирургический больной лежат рядом.
        Около них бродит душевнобольной киргиз Наур-Сали.
        Как и у большинства сахалинских душевнобольных, помешательство выражается у него в мании величия.
        Это - "протест духа". Это - "благодеяние болезни".
        Всего лишенные, бесправные, нищие, - они воображают себя правителями природы, несметными богачами, - в крайнем случае, хоть смотрителями или надзирателями.
        Киргиз Наур-Сали принадлежит к несметным богачам.
        У него неисчислимые стада овец и верблюдов. Он получает несметные доходы... Но он окружен врагами.
        Тяжелая, угнетающая сахалинская обстановка часто развивает манию преследования.
        Временами Наур-Сали кажется, что на его стада нападают стаи волков, что в степном ковыле подползают хищники. Что стада разбегаются. Что он близок к разорению. Тогда ужас отражается на перекошенном и беспрестанно дергающемся лице Наур-Сали (он эпилептик и страдает Виттовым плясом), он мечется из стороны в сторону, с криком бегает по палатам, залезает под кровати больных, сдергивает с них одеяла, - ищет своих овец. И я прошу вас представить положение больного с переломленной, положенной в лубки ногой, когда сумасшедший Наур-Сали с воем сдергивает с него одеяло.
        - Почему же их не разместят?
        - Да куда же я их дену?! - с отчаянием восклицает молодой, симпатичный лазаретный врач господин Кириллов.
        В лазарете тесно, в лазарете душно.
        За неимением места в палатах больные лежат в коридорах. "Приемный покой" для амбулаторных больных импровизируется каждое утро. В коридоре, около входной двери, ставится ширма, чтобы защитить раздевающихся больных от холода и любопытства беспрестанно входящих и выходящих людей.
        - Вообразите себе, как это удобно зимой, в мороз, смотреть больных около входной двери, - говорит доктор.
        Да оно и весной недурно.
        Вся обстановка Корсаковского лазарета производит удручающее впечатление. Грубое постельное белье невероятно грязно. Больным приходится разрешать лежать в своем белье.
        - На казенные рубахи полагается мыло, но я руку даю на отсечение, что они его не видят! - с отчаянием клянется доктор.
        Вентиляции никакой. Воздух сперт, душен, - прямо "мутит", когда войдешь. Я потом дня два не мог отделаться от этого тяжелого запаха, которым пропиталось мое платье при этом посещении.
        О какой-нибудь операционной комнате не может быть и помина. Для небольших операций больных носят в военный госпиталь. Для более серьезных - отправляют в пост Александровский, отрезанный от Корсаковского в течение полугода. Представьте себе положение больного, которому необходимо произвести серьезную операцию в ноябре - первый пароход в Александровск, "Ярославль", пойдет только в конце апреля следующего года!
        Когда я был в Корсаковском лазарете, там не было... гигроскопической ваты.
        Для перевязки ран варили обыкновенную вату, просушивали ее здесь же, в этом воздухе, переполненном всевозможными микробами и бациллами.
        - Все, чем мы можем похвалиться, это - нашей аптекой. Благодаря заботливости и настояниям заведующего медицинской частью, доктора Поддубского, у нас теперь богатый выбор медикаментов! - со вздохом облегчения говорит доктор.
        Вернемся, однако, к больным.
        Что за картины, - картины отчаяния, иллюстрации к Дантовскому чистилищу.
        С потерявших свой первоначальный цвет подушек смотрят на нас желтые, словно восковые, лица чахоточных.
        Лихорадочным блеском горящие глаза.
        Вот словно какой-то гном, уродливый призрак.
        Лицо - череп, обтянутый пожелтевшей кожей. Высохшие, выдавшиеся плечевые кости, ключицы и ребра и неимоверно раздутый голый живот. Белье не налезает.
        Страшно смотреть.
        Несчастный мучается день и ночь, не может лечь, - его "заливает". Чахотка в последнем градусе, осложненная водянкой.
        И столько муки, столько невыносимого страдания в глазах.
        Несчастный, - этот тонущий в воде скелет, - что-то шепчет при нашем проходе.
        - Что ты, милый? - нагибается к нему доктор.
        - Поскорей бы! Поскорей бы уж, говорю! Дали бы мне чего, чтобы поскорее! - едва можно разобрать в лепете этого задыхающегося человека.
        - Ничего! Что ты! Поправишься! - пробует утешить его доктор.
        Еще большая мука отражается на лице больного. Он отрицательно качает головой.
        Тяжело вообще видеть приговоренного к смерти человека, а приговоренного к смерти здесь, вдали от родины, от всего, что дорого и близко, - здесь, где ни одна дружеская рука не закроет глаза, ни один родной поцелуй не запечатлеется на лбу, - здесь вдвое, вдесятеро тяжелее видеть все это.
        Вот больной, мужчина средних лет, ранняя проседь в волосах. Красивое, умное, интеллигентное лицо.
        Чем он болен?
        Не надо быть доктором, чтобы сразу определить его болезнь по лихорадочному блеску глаз, по неестественно-яркому румянцу, пятнами вспыхивающему на лице, по крупным каплям пота на лбу.
        Это - ссыльно-каторжный из бродяг, "не помнящий родства", учитель из селения Владимировки.
        - Вы и в России были учителем?
        - Был и учителем... Чем я только не был! - с тяжелым вздохом говорит он, и печаль разливается по лицу.
        Тяжко вспоминать прошлое здесь...
        А вот продукт каторжной тюрьмы, специально "сахалинский больной".
        Молодой человек, казалось бы, такого здоровенного, крепкого сложения.
        У него скоротечная чахотка от истощения.
        Перед вами "жиган" - каторжный тип игрока. Игра - его болезнь, больше чем страсть, единственная стихия, в которой он может дышать.
        Его потухшие глаза на все смотрят равнодушным, безразличным взглядом умирающего и загораются лихорадочным блеском, настоящим огнем только тогда, когда он говорит о игре.
        Он проигрывал все: свои деньги, казенную одежду. Его наказывали розгами, сажали в карцер, - он играл. Он проигрывал самого себя, проигрывал свой труд и нес двойную каторгу, работая и за себя и за того, кому он проиграл.
        Он месяцами сидел голодный, проиграв свой паек хлеба чуть не за год вперед, и питался "в одну ручку" - жидкой похлебкой - "баландой" без хлеба.
        Его били жестоко, неистово; чтобы играть, он воровал, все что ни попадало.
        В конце концов, он нажил истощение, скоротечную чахотку.
        Он и тут, в лазарете, играл с больными, проигрывая свою порцию, но его скоро "накрыли" и игру прекратили. Он проигрывал даже свои лекарства.
        Сахалинским больным все кажется, что им "жалеют лекарства" и дают слишком мало. Они охотно покупают лекарства друг у друга.
        А вокруг этого несчастного такие же больные, умирающие, которые не прочь у умирающего выиграть последний кусок хлеба.
        Вот отголоски "зимнего сезона".
        Люди, отморозившие себе кто руки, кто ноги, иные на работах в тайге, другие во время "бегов".
        Они разматывают свое тряпье, - и перед нами засыпанные иодоформом руки, ноги без пальцев, покрытые мокнущими ранами, покрывающиеся струпьями.
        Их стоны, когда приходится ворочаться с бока на бок, смешиваются с бредом, идиотским смехом, руганью умалишенных.
        Вот интересный больной, Иоркин, бывший моряк, эпилептик.
        Ломброзо непременно снял бы с него фотографию и поместил в свою коллекцию татуированных преступников.
        Иоркин татуирован с головы до ног.
        На его груди выгравировано огромное распятие. Руки покрыты рисунками якорей и крестов, символами надежды и спасения, текстами священного писания.
        У Иоркина религиозное помешательсво, соединенное, по сахалинскому обыкновению, с бредом величия.
        - Мне недолго здесь быть, - говорит он, и глаза его горят экстазом. - Меня ангелы возьмут и унесут.
        А вот жертва, лишенная семьи.
        Карпов, донской казак, из Новочеркасска. Сегодня он что-то весел, все время улыбается, и с ним можно говорить.
        Он говорит охотно только на одну тему - о своей оставленной на родине семье: о братьях, матери, отце, жене. Как они живут, про их хозяйство. Говорит с увлечением, весь сияя от этих воспоминаний. Это - самые светлые для него минуты. Обыкновенно же его состояние - состояние тяжелой хандры, задумчивости. Он меланхолик.
        Он боится нападения чертей, которые хотят соблазнить его на нехорошее поведение. Он воздержанник и "соблюдает себя" для семьи, а по ночам ему снятся женщины, которые являются его прельщать. Их посылают черти.
        - Тут много чертей! - выкрикивает он своим тоненьким, пронзительным голоском и лезет под кровать посмотреть: нет ли их там.
        - Есть! Есть! Вот они!
        Начинается припадок.
        Берегите ваши карманы. Рядом все время трется Демидов, клептоман, один из несчастнейших людей на каторге.
        Его били смертным боем товарищи, и секло начальство, а он все продолжал оставаться "неисправимым". Ему еще недавно дали 52 лозы, как вдруг, к общему изумлению, доктор Кириллов взял этого "неисправимого негодяя" в лазарет.
        - Ах, вон оно что! - ахнули все. - Он сумасшедший! А мы-то его исправляли.
        А вот жертва наших больниц, жертва их страсти к "поспешной выписке".
        Это - бродяга Немой.
        - Семен Михайлович! Как поживаешь? - спрашивает доктор.
        "Семен Михайлович" улыбается бессмысленной улыбкой и смотрит куда-то в угол.
        - Да он что? Действительно, немой?
        - Нет, он страдает одной из форм афазии, он не может говорить, не в состоянии отвечать на вопросы.
        И он только улыбается своей бессмысленной, беспомощной, жалкой, страдальческой улыбкой.
        В одну из минут просветления, когда к нему ненадолго вернулась способность речи, - он рассказал доктору свою историю.
        Он не бродяга. Он крестьянин Новгородской губернии, Семен Михайлов Глухаренков. У него на родине есть семья. Жил он в Петербурге на заработках, заболел тифозной горячкой, лежал в больнице. Из больницы его выписали слишком рано, чересчур слабым. Денег не было ни гроша, паспорт был отослан на родину "менять", приходилось идти пешком. Едва выйдя за заставу, он "потерял сознание", а затем с ним "это и случилось". Его держали в полиции, судили, - на все вопросы он молчал. И пошел на полтора года в каторгу, а затем на поселение на Сахалине, как "бродяга Немой".
        Вот та маленькая повесть, которую успел рассказать Семен Глухаренков доктору в минуту просветления, - и снова на его лице заиграла тихая, скорбная улыбка.
        Над всем этим, - над трагическим молчанием "бродяги Немого", над тихими стонами, вырывающимися из глубины души, над тяжкими вздохами, перебранкой больных, над рассказами "жигана" об игре, над звуками удушливого кашля чахоточных, - звуками, в которых вы слышите, как у людей на куски разрываются легкие, над бредом и идиотским смехом помешанных, - над всем этим царит вечный, непрестанный крик сумасшедшего старого солдата.
        В Корсаковском лазарете нет места, где бы до вас не доходил этот ужасный, все нервы выматывающий крик.
        Он отравляет последние минуты умирающих в маленькой отдельной каморке.
        Зайдем туда.
        На постели лежит человек... тень, призрак человека... Не бледное, а белое, словно молоком вымазанное лицо.
        Дыхание с хрипом и свистом вырывается из груди.
        Он задыхается.
        Доктор, дававший мне объяснения по поводу каждого больного, тут сказал только:
        - Сами видите!
        - Доктор... доктор... - еле переводя дух, говорит больной, и в самом тоне его просьбы звучит что-то детское, беспомощное, жалкое, хватающее за душу, - доктор... выпиши ты, ради Господа Бога, мяты... С мяты я поправлюсь.
        - Хорошо, хорошо, голубчик! Выпишу тебе мяты, - успокаивает его доктор.
        - То-то!.. С мяты... я... живо...
        К вечеру он умер.
        Из каморки умирающего мы проходим узеньким коридорчиком к сумасшедшему солдату.
        В коридорчике при нашем проходе звенят кандалы.
        Со скамьи встают двое кандальных.
        - Что такое? Больные?
        - Никак нет. Для освидетельствования на предмет телесного наказания! - рапортует надзиратель.
        В маленькой "изоляционной" комнатке доживают свой век двое.
        Старый каторжник из солдат, который на вопрос, сколько он в своей жизни получил плетей и розг, отвечает:
        - Семьдесят два миллиона, ваше сиятельство!
        Он воображает себя то фельдфебелем, то фельдмаршалом, и вся его жизнь отражается в его мрачном помешательстве.
        Он только и делает, что приговаривает людей к смерти или к плетям.
        - Вот этот, - кричит он, указывая на служителя и вытаскивая изодранную "сумасшедшую рубаху", - связать меня хотел! Повесить его в двадцать четыре часа! А этому смерть отменяется, - шестьдесят тысяч плетей без помощи врача! Живо!
        На другой кровати, скорчившись, спит единственное существо, которое не приговаривает ни к смерти ни к плетям, старый, свирепый солдат, - зовут его "Чушка".
        Слепой, слабоумный старик.
        - Чушка, вставай! - кричит солдат и выщипывает у "Чушки" несколько волосков из бровей.
        "Чушка" взвизгивает, просыпается и открывает свои ничего не видящие глаза.
        - Чушка, жрать хочешь?
        Но Чушка не отвечает.
        Услыхав голос доктора, он что-то соображает.
        - Доктор, а доктор!
        - Что тебе?
        - Сделай мне новые глаза.
        - Хорошо, сделаю!
        - Сделаешь? Ну, ладно.
        И Чушка снова засыпает сном слабоумного старика.
        - Не хочешь жрать, Чушка? Это она при надзирателе не хочет! Повесить надзирателя сию минуту! Станови виселицу! Палача! Плетей! - вопит старый солдат.

__________

        Перейдем в женское отделение.
        Тут несколько чище.
        - Все-таки женщины! - объясняет акушерка.
        Родильницы лежат с двумя идиотками, которые улыбаясь говорят о женихах.
        Обычный женский бред на Сахалине.
        К доктору подходит душевнобольная молоденькая бабенка, Ненила, прифранченная, нарядно одетая.
        - Доктор, скоро меня выпишешь-то?
        - Тебе зачем?
        - Боюсь, как бы надзиратель-то другую не взял.
        - А ты что прифрантилась?
        - Да к нему идти было собралась!
        Ненила смеется.
        - Никакого у нее надзирателя нет. Бред! - потихоньку объясняет мне доктор. - Ты вот лучше, Ненилушка, расскажи барину, за что сюда попала! Ему хочется знать.
        Лицо Ненилы сразу становится грустным.
        - Впутали меня, ох, впутали! Все он впутал, изверг, чтоб вместе шла! Впутал, а потом, где он, ищи его! И должна я одна быть...
        Ненила начинает плакать.
        - Да ты не плачь. Расскажи, как было?
        - Как было-то, обыкновенно было! Купец-то сидел, вот так-то. Пьяный купец-то. Борода-то на столе! - Ненила смеется. - Я-то около купца, все ему подливаю: "Пей, мол, такой-сякой, немазанный!" А он-то сзади подкрадается... Подкрался к купцу, - пьяный, препьяный купец! Я его за руки поймала, держу. А он его за бороду хвать, - назад оттянул, - да по горлу как чирк! Ай!
        Ненила вскрикивает. Быть может, в эту-то страшную минуту и "потеряла равновесие" ее психика.
        - Кровь-то в стенку, в меня полилась, полилась... Корчился купец-то, жалостно так... Жалостно...
        Ненила начинает хныкать, утирать рукавом слезы, - и вдруг разражается смехом.
        - Чего ж я реву-то, дура? Вот дура, так дура! И самой смешно. Реву, девоньки, и сама не знаю о чем! Доктор, пустите меня к надзирателю.
        - Дай ты мне капелек-те, от зубов-те! - подходит к нам другая душевнобольная.
        Несчастная, сосланная в каторгу за мужеубийство. Она потеряла психическое равновесие в первую брачную ночь.
        - С женщинами это бывает... Рано зумуж отдали... Может быть, муж спьяна обошелся очень уж грубо, - поясняет доктор.
        - Спортили нас-те! - жалобно рассказывает она, - взяли-те да в постелю кровищи-те налили. Я как увидала-те, он мне и отошнел... Отошнел-те, я его и зарезала.
        Во всей ее позе что-то страдальческое, угнетенное.
        У нее, в сущности, не болит ничего. Но все-таки остаток сознанья требует отчета, почему она в таком угнетенном состоянии. И несчастная сама выдумывает причины: то жалуется на зубную боль, то через пять минут начинает жаловаться на боль в пояснице.
        - Третий день-те разогнуться не могу! Болит-те!
        - А зубы?
        - Зубы ничего-те. Поясница вот!

__________

     - Видите, при каких условиях приходится работать, - со вздохом говорит доктор.
        Я не думаю, чтобы доктора Кириллова надолго хватило на борьбу с разными сахалинскими, истинно "каторжными" условиями.
        Очень уж у него в несколько месяцев расходились нервы.
        Сколько народу бежало отсюда, народу, приходившего сюда с горячим желанием принести посильную помощь страдающим!
        И это будет очень жаль.
        Такие люди, люди знания, люди дела, люди просвещенные, люди гуманные, люди честные, с чуткой, доброй, отзывчивой душой, - такие-то люди и нужны Сахалину.
        Людей плохих много и в пароходном трюме каждый год присылают.